Роман Карцев: «Я женился на Вике благодаря ссоре с Райкиным»

Как-то Юрия Никулина спросили: «Кто из артистов мог бы быть хорошим клоуном?» Он назвал одну фамилию — Карцев. «И правильно назвал. Я и есть клоун, — соглашается Роман Андреевич. Но уточняет: — Только клоун серьезный».

Уже давно этот грустный клоун живет в столице, по Жванецкому он — член «Одеколона», то есть одесской колонии

в Москве. Хотя в душе по-прежнему остается одесситом Ромкой Кацем — из той Одессы, где «раки вчера были по пять рублей, но очень большие, а сегодня по три, но совсем маленькие…».

— Я живу в столице 35 лет, но москвичом так и не стал. Внутри все равно осталась Одесса. Периодически туда приезжаю, теперь наконец в собственную квартиру — на 70-летие городские власти подарили мне шикарную «двушку» на Французском бульваре, с видом на море. Гуляю по знакомым с детства улицам, во дворы захожу. Там все так же, как и было, — куры бегают, поросята, белье висит на веревках… И на Привозе разговаривают как три десятка лет назад. Можно услышать: «Шоб ты был нам здоров!», «Почему нет, когда да?», «Помидоры уже хорошие или потом дешевле будут?», «Ой, мне все равно, лишь бы да!», «Шоб вы так жили, как я на это смеялся…».

Хотя по большому счету все изменилось. Раньше Привоз был лицом города, там торговали те, кто сам что-то выращивал, вылавливал, изготавливал. Всего было навалом, и отдавали почти даром. А рыба какая?! Мама моя брала камбалу за жабры и волокла хвостом по полу, потому что она тяжеленная была — 8-10 кг. А сейчас тощая продается, хилая… Но и торгуют одни перекупщики, и все стоит сумасшедших денег. Раки и те по $2-3 за штуку, а были по 20 рублей за мешок.

— Роман Андреевич, вы коренной одессит?

— Да, родители мои одесситы настоящие — в нескольких поколениях. Отец вырос на Молдаванке. Бабушка моя, его мать, пекла пирожки и торговала ими на Привозе. В семье было 11 детей, кто как хотел, тот так и рос. А по маминой линии народ был более культурным. Мой дед, ее отец, служил кантором (главный певчий. — Прим. «ТН») в одесской синагоге. Мама работала на ­обувной фабрике — была начальником ОТК и парторгом. Грамотная, прекрасно говорила, выступала на собраниях, на съездах в Киеве.

А папа больше молчал. Он был футболистом и по ночам слушал «Голос Америки». Регулярно покупал лучшие приемники, чтобы хоть как-то продраться через глушители. А ночью в постели, накрывшись одеялом, родители делились

друг с другом впечатлениями: мама рассказывала про то, что было на партийном собрании, папа — о том, что передавало вражеское радио. У нас была одна комната, я из-за ширмы все это слышал и просто умирал от смеха. У них же все было на полном серьезе, они дискутировали, кипятились. Папа восклицал: «Ваша компартия нас обманывает!», мама возмущенно опровергала его слова и закрывала уши, боясь слушать крамолу. А сама шепотом пересказывала папе закрытое письмо из ЦК партии, которое зачитывали на фабричном партбюро. Наутро его обсуждали во всех одесских дворах.

Папа воевал в авиационных частях — самолеты обслуживал. Дошел до Берлина, трижды был ранен. Потом еще на год их перебросили в ­Маньчжурию. А мы с мамой во время войны были в эвакуации в Омске — мамина фабрика шила там для армии сапоги и перчатки. Папа ухитрился даже навестить нас. Отчаянный был. Дезертировал и приехал к нам. За это, понятно, грозил трибунал, но начальство замяло дело: очень уж его любили — он же был лучшим футболистом. А в Одессе футбол — это национальная игра.

Папа и в Одессу к нам вырвался — хотел помочь эвакуироваться, но опоздал. Мы уже уехали, а город оказался оккупирован румынами. Он приехал с другом, тоже футболистом, который тут же сдал его: мол, там-то живет еврей. Румын пошел отца расстреливать, папа по дороге отдал ему обручальное кольцо, и тот почему-то сжалился: стрельнул в воздух — дал возможность убежать. Играть в футбол после возвращения с фронта папа уже не мог — и по возрасту, и нога из-за ранения болела. Он стал арбитром — судил матчи. А вообще у него было столько профессий… Люди толпами собирались, чтобы посмотреть в его трудовую книжку — там больше тридцати мест работы было записано, с разными специальностями.

— Жили в благополучном районе?

— В шикарном. На Ласточкина — самый центр, рядом Дерибасовская, бульвар, напротив дома Оперный театр. А чуть ниже, метров через двести, был район бандитский — Канава назывался. Там жила голытьба. Пацаны, оставшиеся из-за войны без родителей, объединялись в банды. Человек тридцать собирались и шли клином вверх по лестнице Оперного, мимо моего дома, к садику Пале-Рояль, где выпивали, пели под гитару, задирали замешкавшихся прохожих, раздевали до кальсон, забирали деньги, сигареты, запонки…

— К вам не приставали?

— Нет, не трогали. Называли Ромка-артист и следили за моими выступлениями в портовом клубе. Я ходил в драмкружок, имел звонкий голос и любил выступать на эстраде. Ну  вот — они приходили в клуб, ­выгоняли зрителей с первого ряда, ­рассаживались и кричали: «Ромка, давай, жги!» Только один доставал — рыжий, конопатый. Каждый день ждал меня возле дома, когда я шел в школу, открывал мой ранец, где была котлетка с кусочком хлеба, пожирал ее, после чего давал мне ногой под зад и напутствовал: «Иди, учись хорошо. Завтра не опаздывай». Я пробовал ходить другой дорогой, кругом, так он и с той стороны встречал. «Сколько можно тебя ждать?! — возмущался. — Я уже замерз». И, чавкая, сглатывал вареную куриную ножку с огурчиком.

— А как вы реагировали: сопротивлялись, злились, плакали?

— Нет, честно говоря, я кушать не любил. Слушайте, до 33 лет я весил 47 кг. Когда женился, жена меня на руках носила — такой я был легкий. Одежду в «Детском мире» покупал — там все стоило дешевле в два раза. В общем, то, что он сжирал мою еду, облегчало мне жизнь. Однажды про это прознал папа — случайно. Он решил проследить, не прогуливаю ли я школу, и неожиданно стал очевидцем вымогательства. С ходу дав рыжему затрещину, пригрозил: «Если еще раз попробуешь, завтракать будешь в тюрьме». Тот в ответ расхохотался: «Папаша, не берите меня на понт! Я же его не трогаю, я только кушаю. А вашей жене передайте комплимент — она прекрасно готовит. Может, пригласит меня на обед?» И потом все равно встречал меня.

— Сами вы не хулиганили?

— По большому счету нет, если не считать того, что с приятелем, сыном дворничихи, лазал по пожарной лестнице и громоотводу в Оперный театр. Разумеется, опера меня мало интересовала, но сам процесс… Пробирались мы туда через крохотное окошко женского туалета, с балкона. Правда, после начала спектакля женщин там не было. Иногда нас в театре отлавливали, но догадаться, откуда мы появлялись, не могли. Когда туалет был закрыт, мы лазали через третий этаж. Но это совсем сложный маршрут — по карнизам. Раз так застряли… Чтобы нас снять, пришлось вызывать пожарную машину. А папа встречал внизу с пучком прутьев, сорванных в садике.

Он часто меня наказывал, бил жутко — что под руку попадалось, тем и лупил, прямо в голову швырял. И учил: «Если придется драться, хватай что увидишь — хоть кирпич, хоть табурет — и бросай в противника». А мама, наоборот, наставляла: «Отойди, не ввязывайся». Она добрая была, ее высшее наказание — угроза: «Я тебе сейчас дам, и ты у меня будешь иметь!» И еще она всегда говорила: «Никогда никого ни в чем не вини. Запомни: виноват во всем ты сам». Родители мои абсолютно противоположные люди. Во мне победила все-таки мама.

— А как вы учились?

— У меня была расположенность к языкам: в десятом классе я играл спектакли на французском. До сих пор могу текст на любом языке произнести с отличным произношением, что в нашем деле очень важно. Мы с Витей Ильченко играли на венгерском, на румынском, на чешском, и зрители принимали наши миниатюры на ура. Сделали и на английском часовую программу, но сыграть, к сожалению, не успели — Вити не стало. 22 года прошло, а мне его до сих пор не хватает…

Ну а что касается того, как я учился, — так я как хотел, так и учился. Вел себя отвратительно — передразнивал учителей, срывал уроки, гримасничал. Приходил в класс учитель физики и говорил: «Ромочка, покривляйтесь, потом я начну урок».

Как-то мне тюкнуло в голову выкрасть папину судейскую форму. Я напялил на себя его трусы, майку, в бутсы огромные влез, набив их газетами, взял свисток и, посвистывая в него, пошел в школу. На меня в восторге пальцами показывали и провожали толпой. В школе на мой свист тоже все сбежались — и ученики, и педагоги: разглядывают меня, хохочут. А в это время папе, как назло, понадобилась форма — ему надо было идти судить матч. Знаете, что он сделал? Прибежал в школу, раздел меня догола и отправил домой. Хорошо хоть, бабка-убор­щица дала мне тряпку, я прикрылся ею и так, голый, бежал до дома.

— После школы чем занялись?

— Папа заставил меня пойти работать. Год я учился на наладчика швейных машин, затем пришел на швейную фабрику «Авангард». В моем цехе было 80 девок, я их обслуживал — ну, машинки им починял, на которых они работали. Все они из деревень, крепкие, налитые, кровь с молоком — ух! Это, я вам скажу, та-а-акое зрелище! Жара дикая, крыша раскалена, они сидят в лифчиках и в трусах, периодически обливаются водой из ведер. И от их горячих тел идет пар. В большом волнении я лазил под машинки — подтягивал ремни, что-то подвинчивал и попутно прихватывал девчонок за ноги, щекотал. Иногда сам их обливал. Несколько романов у меня там получилось.

— Надо понимать, вы были влюбчивым парнем?

— Причем с кем бы я ни встречался, сразу предлагал жениться. Но почему-то никто не соглашался. Девочки шарахались, отговаривали: «Ты что, сдурел, Ромка?! Мы всего три раза виделись, а ты уже про женитьбу». Правда, потом некоторые и сами хотели, но было поздно. Но в целом относились ко мне барышни неплохо — я же был с юмором и симпатичный: шевелюра богатая, фигурка стройная, спортивный. Ну и на концерты со своим участием я девушек водил. Прав Жванецкий: каждый привлекает своим. Про себя он говорит: «Я  сразу девочке начинал читать. Этим и брал». А я для них что-то исполнял. В этом и суть: кто что умел, то и показывал.

— Как вы познакомились с Жванецким?

— Интересно, что впервые я увидел Мишу за три-четыре года до того, как мы с ним познакомились. Каждый день он проходил мимо моего дома — шел в порт, на работу. И я, сидя на подоконнике, приметил его в окошко — стройный, кучерявый, в макинтоше. Почему-то запомнился. А потом мы вместе оказались в студенческом самодеятельном, но по сути профессиональном театре миниатюр «Парнас-2» при Одесском институте инженеров морского флота. Попасть туда было сложно, там собрались люди, окончившие институты, но меня директор все-таки позвал — им нужен был маленький шустрый артист на роль вора в трамвае. А обо мне в Одессе знали — я же толкался во всех Дворцах культуры, и публика меня хорошо принимала.

Когда я к ним пришел, год сидел тихо, почти ничего не делал — не давали. Опять поехал в Москву поступать в цирковое, и меня снова завалили, хотя я шел там номером первым и в акробатике, и в пантомиме, и в клоунаде. Но национальность… И я вернулся обратно. Как раз в момент, когда там начали ставить пьесу Жванецкого «Я иду по улице». Режиссер дал мне три роли, я их осилил, после чего меня зауважали. А еще через год меня вдруг пригласил в свой театр Аркадий Райкин. Прямо с этого спектакля — он посмотрел его во время своих одесских гастролей. По окончании ко мне подошел наш директор и сказал: «Завтра Аркадий Исаакович ждет вас в 11:00 в санатории имени Чкалова. Только никому об этом не рассказывайте». По дороге домой я все же шепнул об этом Мишке Жванецкому, и тот поднял крик на всю улицу: «Идиот, как ты мог молчать?!» К утру про мой визит знала вся Одесса. И все стояли у входа в санаторий, ждали результата.

Райкин мне сказал: «Если вы согласны переехать в Ленинград, тогда идите и ждите — через два месяца мы пришлем вызов». Согласен ли я?! В 22 года попасть в такой королевский театр! Я тут же побежал, уволился с работы и сел ждать. Чудо свершилось — дождался. Едва начал работать, Райкин посоветовал: «У тебя слишком короткая фамилия, ее не запомнят, придумай что-нибудь другое — подлиннее». Хотя меня моя фамилия Кац устраивала, пришлось подчиниться.

Дальше в театр подтянулся Витя Ильченко, распрощавшись с должностью начальника отдела испытаний новой техники в пароходстве, а чуть позже к нам приехал и Миша, тоже бросив свою работу — сменного механика в одесском порту. Писал Мишка невероятно много — смешно, остро, но все его творения складывались Аркадием Исааковичем в сундук. А мы с Витей это подбирали и постепенно делали свой репертуар. Лишь спустя три года Райкин поставил спектакль «Светофор» по Мишиным произведениям.

— Кто вам ближе по духу — Ильченко или Жванецкий?

— Конечно, Витя. Миша — свободный художник, он был в Ленинграде наскоком. Приедет, побудет пару дней, оглядится и опять куда-нибудь уедет. С нами он постоянно работал только после того, как мы втроем ушли от Райкина — мы играли его миниатюры, а он читал свои вещи. А с Витей мы на протяжении 30 лет были практически неразлучны, всегда вместе — работали, отдыхали, семьями дружили.

Он был мне не просто партнером — настоящим другом. При том что мы с ним совершенно разные, поссорились лишь один раз — из-за женщины, в Ленинграде. Красивая деваха была, вскружила нам голову, и мы оба взялись за ней приударять. Неделю друг с другом из-за нее не разговаривали. Но она так никому и не досталась — как-то сама исчезла из нашей жизни, и мы наконец вздохнули с облегчением. Дружба восторжествовала.

— А вообще ваше трио было охоче до женского пола?

— Ну как вам сказать. Мы же с Мишкой два одессита — эмоциональные, горячие, а поэтому не упускали возможности, особенно до женитьбы. А Витька из-под Воронежа, русский, — основательный, спокойный, по-настоящему интеллигентный. С красным дипломом окончил два института — Одесский институт инженеров морского флота и заочно ГИТИС. Когда к нам в гостиницу приходили девчонки и мы с ними любезничали, анекдоты травили, танцевали, он сидел на диване под торшером и читал журнал «Наука и жизнь». За семь лет, что мы служили в театре Райкина, у него самого было только две близкие подруги, и с каждой он встречался подолгу.

— А почему ушли от Райкина?

— Я уходил два раза. Второй — когда уволился вместе с Витей и Мишей. Просто потому, что у нас давно появился свой собственный репертуар и мы трое пришли к выводу: пора! Райкина наш уход рассердил по-настоящему. А первый раз я увольнялся из-за того, что мы с ним разошлись в определении одесского юмора. Пожилой ленинградский режиссер ставил спектакль по Жванецкому, но человек, не знавший Одессы, не понимал Мишку. Мы с Витей начали импровизировать, сами играли, не обращая внимания на режиссерские установки, а Райкин почему-то поддержал

режиссера, сказал нам: «Слушайте его и прекратите валять дурака!» Я не согласился: «Аркадий Исаакович, ну вы же видите, что он делает что-то не то, даже не приближается к юмору». Он разбушевался: «Уж не думаешь ли ты, что понимаешь юмор лучше, чем я?!» — «Видимо, да!» — психанул и я. Молодой был, запальчивый, сгоряча еще что-то ляпнул, прямо на сцене написал заявление об уходе, которое было немедленно подписано, и уехал. Миша и Витя не успели и глазом моргнуть. Это был шок для всех нас.

— Получается, вы предали свой слаженный коллектив?

— В общем, да. И мне было стыдно, потому что на самом деле Райкин к нам, и ко мне в частности, относился хорошо и играли мы с Витей очень много. Конечно, остыв и придя в себя, я стал писать ему, звонить, говорил, что хочу обратно. И Жванецкий с Ильченко ходили ходатайствовать за меня. Мэтр смягчился лишь через полтора года. Но, скажу я вам, все в жизни происходит не зря. Именно в тот период краткосрочного возвращения в Одессу я встретил свою жену Викторию, с которой мы вместе уже почти полвека. А ведь не поссорься я с Райкиным, не повстречались бы. Понимаете? Судьба играет человеком.

— Где же произошла судьбоносная встреча?

— Вернувшись в Одессу, я стал работать в симфоджазе — читал монологи Жванецкого. А 17-летняя Вика там танцевала в кордебалете. Вот и допрыгалась. Но не сразу. Мне было 27 лет, ей — 17. То есть я уже взрослый, а ей еще нельзя — несовершеннолетняя. Пришлось ждать. Хотя как только она мне понравилась, я по обыкновению сразу же предложил пойти за меня замуж.

Их там танцевало десять девочек, и некоторые такие красавицы — ­закачаешься. Когда они переодевались за кулисами, я крутился вокруг них. Одна была девушкой Жванецкого. А мне вот приглянулась Вика. Не похожа на остальных чисто одесских девочек. С косой до пят, без гонора — как-то мне поближе, попроще. Да еще и из приличной семьи: отец — полковник, в Одессу они приехали из Калининграда. Рост у Вики был 170 см, с каблуками получалось 180 см, а моя высота — 160 см. Наверное, со стороны мы смотрелись забавно, но мне нравилось глядеть на нее снизу вверх.

— Родители к вашему выбору отнеслись с одобрением?

— Они против были из-за того, что я женился на русской. И Викины противились из-за того, что я еврей, да еще маленький и худой. Но мы с ней как-то отстояли наш союз. Все-таки польза от меня тоже была: как ни крути, артист театра Райкина, потом и по­пулярным стал, передо мной все двери открывались — и стенку болгарскую без очереди мне выписывали, и талоны книжные…

Вот вспомнил сюжет на эту тему. Когда в стране полным ходом шла борьба с пьянством и спиртного было не достать, нас с Мишей пригласили в поездку на теплоходе с творческой группой по Средиземному и Черному морям — выступать в разных портовых городах. Теплоход назывался «Михаил Суслов». Помню, стоим мы на палубе, и я говорю Жванецкому:

«Надо же, сколько лет он на нас ездил, а теперь мы на нем плывем». Обычно Миша ревностно относился к моим шуткам. «Здесь шучу я!» — говорил, но эту хохму даже он оценил. Но ближе к теме. Выпивки на пароходе нет никакой — запрещено же. Все пьют только соки, воды да коктейли молочные. Мы ухитрялись с капитаном, нашим давним знакомым, исподтишка махнуть стопку-другую. Заходили к нему в каюту, и он под столом — упаси Боже, кто войдет и заметит — наливал нам спирт. А публика-то в этом круизе «алкогольная» — артисты, режиссеры, писатели, художники из разных союзных республик. Едут и мучаются. Наше присутствие оказалось для них большим везением.

Дело в том, что главный начальник пассажирского пароходства в Одессе был сокурсником Миши и нашим другом. И он разослал в каждый из портов, куда мы заходили, телеграмму с закодированным пожеланием встречать нас по высшему классу. Они послушались и… О, как они нас встречали! «Мерседесы» к трапу, культурная программа, рестораны, магазины… В промежутке мы успевали выступить в посольстве и всякий раз возвращались на пароход, груженные алкоголем. В Греции, например, посол, провожая нас, сказал печально: «У нас пить нельзя — сухой закон, поэтому берите, ребята, сколько унесете». Мы взяли метаксы по десятку бутылок на каждого, а потом под страшным секретом выдавали жаждущим. К нам очереди выстраивались. В следующем порту нас уже провожали всем пассажирским составом, желали здоровья, счастья в личной жизни и ждали лишь одного — нашего возвращения. Это я к тому, что польза от меня и для семейной жизни была немалая.

— Свадьба ваша была большой — на всю Одессу?

— Нет, мы женились в Ленинграде. Расписываться в ЗАГС приехали на поливальной машине. Опаздывали страшно, а поймать на Невском смогли только поливалку за три рубля. Гостей собралось 12 человек, среди них Миша, Витя и моя младшая сестра Лиза, которая тогда училась в Ленинграде на библиотечном факультете, а теперь давно на пенсии, живет в Америке. Интересная получилась свадьба. Из жратвы ведь тогда в магазинах ничего не было, а я накануне набрел

на Невском на прилавок, куда как раз «выбросили» гусей. За ними выстроилась огромная очередь. К счастью, продавец меня узнал, завел в подсобку и дал громадного гуся — на 12 кг. Клянусь, для наших гостей это было настоящей роскошью, особенно для Жванецкого, потому что он у нас был первый едок. А гуляли мы как раз в его квартире. У Мишки была однокомнатная, а у меня комната этажом ниже. Гуся мы нафаршировали яблоками, но в узенькую духовку он не влезал. С проблемой справлялись вместе. Упирались в Витину спину, а он ногой заталкивал гуся в эту духовку. Когда гуся наконец запихнули и он стал запекаться, с него потек жир, и он сжался до невообразимости.

Свадьбу нашу никто всерьез не воспринимал. Друзья отговаривали жениться на Вике, Мишка больше всех. Не знаю, чего им было надо. А она оказалась очень хорошая. Не все, конечно, мои надежды оправдала, но основные точно. Чудесная хозяйка, меня понимает во всем, детьми занимается, внуками, собаками и рыбу фаршированную делает точно так же, как моя мама, которая ее научила.

— К появлению детей внутренне были готовы или они стали для вас некой обузой?

— Я был вполне готов, потому что занималась ими Вика. Они выросли практически без меня, я же постоянно разъезжал, поэтому период их воспитания как-то пропустил. А Виктория тогда не работала. Зато теперь работает — последние лет пятнадцать администратором в гостинице. Вообще-то я как-то ближе с дочкой. А сын, наоборот, с мамой — они постоянно шушукаются.

Лена окончила медицинский, фармацевтический факультет, работала в крупной медицинской компании. Но сейчас пока без работы — занимается детьми и ищет приличное место. С мужем развелась, не знаю уж из-за чего. По-моему, он неплохой человек. Бизнесом занимается, обеспечен, вот сейчас оплачивает обучение дочки, моей внучки. Ника окончила университет в Эдинбурге, теперь продолжит учиться в Нью-Йоркской кино­академии — будет изучать актерское мастерство. Внук, Ленчик, учится в девятом классе, в футбол играет.

Сын до сих пор не определился. Два года учился в медицинском, потом бросил. Я предлагал поступать в ­театральный — Павел неплохой актер, снимался в «Ералаше», в эпизодах более чем двух десятков фильмов, мы с ним вдвоем играли Хармса, и в театр я его устраивал, но он не захотел этим заниматься. В результате сейчас профессии у него нет. При том что он очень способный, умный.

— Роман Андреевич, юмористы на сцене легко раскалываются?

— Лично я очень смешливый. И Райкин был такой же. Его смешили до истерики, он от смеха ни играть не мог, ни говорить. Поворачивался к публике спиной и хохотал. А однажды мы показывали фарсовую сценку, где играли трех

старух из деревни, прописавшихся в Москве. Я решил сымпровизировать и засунул голову в стоявший на столе казан. Залезть-то я туда сумел, а обратно вылезти не могу — застряла голова. Дергаюсь, пытаюсь снять этот котел — ничего не получается. Я уже и по полу кувыркаюсь, стараясь высвободиться. Райкин, уверенный в том, что это моя хохма, умирает от смеха. Я шепчу Витьке: «Помоги, сними казан». Он пробует — бесполезно, а Райкин все хохочет, думает, что это я его смешу. А у меня от боли голова раскалывается, уши горят, но вынуть меня Витя не может. Я взмолился: «Выведи меня за кулисы». А там тоже все подыхают со смеху. Наконец, когда поняли, что мне не до шуток, кто-то придумал, как меня освободить: взял что-то тяжелое и разбил этот казан прямо у меня на голове. Ужас! Я поранился, барабанные перепонки чуть не лопнули. Наимпровизировался, словом.

— В этом году вы отметили почтенный юбилей — 75 лет. Как ощущаете себя, о чем размышляете, что поделываете?

— На 76-м году жизни? После двух операций на сердце? Хорошо ощущаю. Вот уже год прошел, как мне их сделали: клапан ремонтировали, и я все больше убеждаюсь: это было второе рождение. Честно, когда пришел в себя после наркоза, мне реально показалось, будто заново родился. Ценю это. Сижу в тишине, на природе, смотрю на красоту и наслаждаюсь. Иногда в кино снимаюсь, если режиссер нравится. Периодически на концерты выезжаю — сам выбираю, когда ехать и куда. Играю программу «Избранное», которая состоит из классики Жванецкого и моих произведений. В Одессу езжу несмотря ни на что.

Много думаю о том, что сейчас происходит на моей родине, и меня колотит от этого. Я ни на чьей стороне — они все виноваты в том, что развалили эту потрясающую страну. Я обожаю Украину, объездил ее вдоль и поперек и скажу, не преувеличивая: там невероятная публика — в самом маленьком городке юмор понимают лучше, чем где бы то ни было. А теперь эти веселые люди убивают друг друга. Зачем? За что?! И чем все это закончится, никто не знает. Больно…

---

Роман Карцев

Родился: 20 мая 1939 года в Одессе

Семья: жена — Виктория Кассинская, в прошлом танцовщица, ныне администратор гостиницы; дочь — Елена (43 года), врач; сын — Павел (38 лет); внуки — Вероника (22 года), Леонид (14 лет)

Образование: окончил актерский факультет ГИТИСа

Карьера: наладчик швейной фабрики. Актер Ленинградского театра миниатюр. Артист эстрады и театра (в дуэте с Виктором Ильченко исполнял миниатюры Михаила Жванецкого, среди которых: «Авас», «Раки», «Собрание на ликеро-водочном заводе»; сольные спектакли «Моя Одесса», «Престарелый сорванец», «Зал ожидания» и др.). Снимался в фильмах «Собачье сердце», «Небеса обетованные», «Мастер и Маргарита» и др.