Михаил Шуфутинский: «В Россию я приехал, имея $37 тыс. долга…»

— Музыкантом я себя считаю с пяти лет. Папа однажды принес домой трофейный аккордеон, хотел, чтобы я учился музыке. Сам он и на трубе играл, и на гитаре, и пел прекрасно. Инструмент мне сразу понравился: яркие перламутровые клавиши, бархатный звук с хрипотцой… Пригласили учителя, и тот посоветовал отдать меня в музыкальную школу: «У мальчика хороший слух, надо продолжать учиться». Но аккордеон считался буржуазным инструментом, его не преподавали ни в одной музыкальной школе. Самый близкий к нему — баян. Отец выкроил из скромного бюджета 620 руб­лей и приобрел мне, как сейчас помню, тульский баян, который я возненавидел с первой секунды. Он хранился в тяжелом деревянном ящике, обклеенном коленкором. И мне, мальчишке, приходилось таскать его с Шаболовки, где мы жили, на Якиманку, в музыкальную школу. А это километра два. Посередине пути располагалось французское посольство с будкой милиционера, а за ней закуток. Как только я туда доходил, кидал злополучный ящик на землю и от души колошматил его ногами. Выпустив ярость, тащил дальше. Тем не менее занятия музыкой мне очень нравились. По воскресеньям с удовольствием выступал перед нашим огромным московским двором. Мы с дедушкой усаживались на стульях в палисаднике перед домом, и я играл на своем любимом аккордеоне все что хотел. (Мама Михаила умерла, когда мальчику было пять лет, и его воспитывали отец и бабушка с дедушкой. — Прим. «ТН».)

По соседству, за большим деревянным столом, мужики забивали козла и потягивали пивко, женщины развешивали на веревках белье, и все они с удовольствием меня слушали.

— А мальчишки в это время гоняли мяч. И наверняка дразнили «музыканта»!

— Я рос обычным пацаном: и в футбол играл, и хулиганил. А когда у меня первого из нашего двора появился велосипед, давал всем кататься. Так что во дворе я пользовался уважением.

— Кем стать, когда вырастете, не раздумывали?

— Нет, судьба будто сама меня вела. Школьным оркестром, где я играл и на аккордеоне, и на баяне, и немного на пианино, руководил тромбонист из Большого театра, имени его уже не помню. Параллельно он вел эстрадный оркестр при фабрике «Гознак». Туда он меня привел, когда я учился в шестом классе. Вот где была настоящая музыка — там играли джаз. Их пианист был одновременно саксофонистом, и случалось, что ему требовалась замена. Когда он играл на саксофоне, мне доставалось фортепиано. Оканчивая школу, я особо не размышлял, кем быть. Уже подрабатывал в ресторанах и на танцплощадках. Всем вроде был доволен, а дальше, думал, как карта ляжет. Однажды случайно увидел плакат, призывающий поступать в музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова. Мудрить не стал, отнес документы туда.

Хотя нагрузка была большая и строго с посещаемостью, студенты подрабатывали кто где мог. У меня был квартет — контрабас, барабанщик, гитарист, я играл на фортепиано. В Москонцерте вместе с другими оркестриками нас ставили в график, который вывешивался на стенде. «Шуфутинский: 19:00 — фабрика «Ударница», аккомпанировать Борису Брунову. В 20:30 — трамвайное депо — Михаил Котляр и Екатерина Шаврина». И так на неделю вперед. Конец 1960-х — время корпоративов. Булочные, хлебопекарни, шпульно-катушечные комбинаты — буквально все предприятия Москвы регулярно проводили концерты для передовиков производства.

Перед выступлением нам раздавали ноты, и мы могли аккомпанировать «во всех тональностях, для всех нацио­нальностей». Артистов тогда было немного, уже через пару совместных выступлений мы играли без нот. К певцам относились с легкой насмешкой: «Обнимая небо крепкими руками, летчик набирает высоту…» — что это?» Все эти патриотические песни провоцировали нас на издевку. Мы-то считали себя джазовыми музыкантами, белой костью. И чтобы поставить певца в неудобное положение, иногда «ломали» ритм. Он начинал выкручиваться, мы веселились, но зал, конечно, ничего не замечал.

— Для студентов работы невпроворот — благо. Значит, что такое настоящая студенческая жизнь, не знаете? Голодать не пришлось?

— Работали много, получали мало. Нам платили по самой низкой ставке — 6 рублей 50 копеек каждому за концерт. Особо не разгуляешься. Но мне, москвичу, конечно, было легче, чем многим другим. Для души играл джем-сейшены в джазовых кафе — была такая счастливая возможность поиграть с другими музыкантами. Уже ближе к получению диплома стал работать в ресторанных оркестрах.

— Вот когда деньги потекли рекой!

— Ресторан ресторану рознь. В «Метрополе» я играл в большом оркестре, человек шестнадцать. В основном нас задействовали на банкетах для ­американцев или китайцев. На пюпитры ставили ноты какой-то легкой джазовой музыки и русских песен, их мы и играли. Никто ничего сверх программы не заказывал. В конце вечера приносили чаевые — поднос с валютой, но к нам это отношения не имело, их забирал специальный человек. А вот в таком злачном месте, как ресторан «Варшава», с потайным бильярдным залом, картежниками, приезжающими со всего Союза, действовали другие правила. Музыканты там зарабатывали очень прилично. Я даже мог себе позволить покупать блоками американские Marlboro Lights, которыми подторговывали буфетчицы «Метрополя». Бабушка ругалась, что внук тратит деньги на такую дрянь. Зато я считался самым козырным в училище, угощая дефицитными сигаретами однокурсниц и приезжая на занятия на такси. (Смеется.)

— Почему же такой крутой парень после окончания учебы оказался в Магадане?

— А распределения были дурацкие. Мне, к примеру, предложили по­ехать в Минусинск, работать помощником дирижера в музыкальном театре. Что такое музтеатр города Минусинска? По сути, клуб с самодеятельным оркестром в 7-8 человек. И я, с дипломом дирижера-хоровика, хранил бы их ноты и инструменты! Так что Минусинск отпадал. Я отказался от распределения и отправился на гастроли с Лолой Хомянц, очень популярной певицей тех лет. Она пела в Эстрадном симфоническом оркестре Армении, исполняя в основном джаз — Гершвина, Бернстайна. Манерой пения и внешностью напоминала Эллу Фитцджеральд. Когда она вышла замуж за красавчика с гитарой — певца Арташеса Авитяна, они решили выступать дуэтом. Набрали оркестр, куда пригласили и меня. С гастролями мы объездили весь Советский Союз. В том числе выступали на Дальнем Востоке. А у нас был саксофонист — Валера Кацнельсон, который успел поработать в Находке. Как-то за ужином он мне говорит: «В этих краях деньги сыплются с неба — наклоняйся, не ленись, ­поднимай». Я тогда подумал: а почему бы сюда не приехать на время? Владивосток, Сахалин, Камчатка, Магадан — в названиях звучала романтика.

— Не смущало, что пришлось бы играть в ресторанах?

— А какая мне разница? И в ресторанах играют хорошую музыку, а если даже не хорошую, то хотя бы за большие деньги. И когда Лола с Арташесом в очередной раз взяли отпуск месяца на три и я оказался без работы, раздался звонок из Магадана. Мне предложили собрать оркестр и приехать играть в ресторан «Северный».

Вот тут и пригодился мне мой дружок Валера Кацнельсон с его опытом работы на Северах. Собрали оркестр и полетели в Магадан. Я согласился ехать, и не только из-за предполагаемых заработков.

В те годы в Москве было неспокойно. Я общался с разной публикой, часто покупал валюту у официанток и проституток — а кому им еще продавать свои доллары, марки, франки? Мы с удовольствием брали по курсу один к одному, ехали в Шереметьево или в «Березку» за модными вещами или магнитофонами. А за все это можно было легко загреметь по 88-й статье и сесть лет на пятнадцать. В моем окружении немало людей пострадало.

Нас душевно встретили, поселили всех вместе в однокомнатную квартиру, там с жильем беда была вообще.

— Вот она, романтика!

— Романтика, да… Килограмм огурцов на рынке — 60 рублей, и то если повезет. Но мы стали прилично зарабатывать, потому что в рестораны потоком шли моряки, рыбаки, старатели, а у них денег полно.

— Что пели?

— А все что угодно. «Моряк вразвалочку сошел на берег», «Если друг оказался вдруг…»

Первое отделение, пока все усаживались и начинали выпивать, мы играли инструментальную музыку, а вот во втором начиналось! Например, заказывали: «От БМРТ «Чавыча» (БМРТ — это большой морозильно-рыболовный траулер) — СРТ «Камчатка» (средний

рыболовный траулер) песня «Корабли постоят…». Заказ с подтекстом — типа они постоят, а мы будем ловить. Те в ответ: «От СРТ «Камчатка» для БМРТ «Чавыча» — песня «А нам все равно». Между моряками вклинивались старатели, которые любили другие песни, вроде «Сижу на нарах, как король на именинах». Вообще на ура шли любые песни, кроме тюремных и тех, где негативно говорится о крае, в котором мы оказались. Например, «Будь проклята ты, Колыма».

Вот в такую своеобразную школу жизни я попал, «учился» с разными людьми: были там и воры, и бандиты, были рыбаки и старатели…

— Вы еще не женаты были?

— Мы с Ритой уже встречались, но пока я не определился, не осел и не наладил быт, она не решалась уезжать из Москвы.

В конце концов Рита тайком улетела ко мне в Магадан, сказав родителям, что едет в Дагомыс в отпуск.

Поженились мы в Магадане, там же родился наш первый сын, Дэвид. Семье с ребенком непросто было, продукты стоили дорого, а снять комнату — целое состояние. Мои большие северные заработки — скупая арестантская слеза по сравнению с тем, что имели другие. Не музыканты, конечно… Не знаю, как сейчас, но тогда там воровалось все и всеми.

— И как же так получилось, что вы, по молодости посмеиваясь над певцами, вдруг сами запели?

— Как-то наш солист заболел. Что делать? Ресторан — это конвейер: левой рукой берешь деньги у посетителя, правой рукой играешь. Пока деньги кладешь в карман, он говорит, какую песню хочет услышать. Продолжая играть, записываешь заказ в блокнот. А потом открываешь песенник и поешь. На качество никто не обращал внимания. Но надо сказать, я никогда не считал, что плохо пою. В училище у нас был каждый день хор, и слухом Бог не обидел.

— Долго выдержали северную жизнь?

— Четыре года. Рита родила Дэвида, и я ее отправил в Москву. Прилетал к ней несколько раз, а когда она забеременела вторым сыном, понял, что пора возвращаться на материк. Устроился в Москонцерт, перешел на знакомый график: «19:00 — чулочно-носочный комбинат, 21:00 — фабрика «Большевичка». К тому времени я уже хорошо делал аранжировки, и вскоре (шел 1975 год) меня пригласили аккомпанировать квартету «Аккорд» — популярнейшему коллективу, который не вылезал из телевизора и из заграницы. Они, если не ошибаюсь, в советские годы объездили с концертами порядка пятидесяти стран.

— Не слышала такого названия…

— Потому что с тех пор прошло 158 лет. (Смеется.) У них было много хитов, например «Пингвины», «Ребята нашего двора» или «Гуантанамера», когда они выходили на сцену в сомбреро, с трещотками.

Я набрал музыкантов шесть человек, и мы стали вместе работать. Проходит время, и «Аккорду» предлагают гастроли по Латинской Америке на три месяца. Подразумевалось, что наша аккомпанирующая группа летит с ними. А я за границей вообще ни разу не был, даже в Болгарии. А тут Куба, Аргентина!

Мы собираем документы, репетируем программу — и вдруг ба-бах! Приходит наш вокалист Шота Харабадзе и сообщает новость: Москонцерт запретил выезд оркестра, вместо нас берут пианиста Жору Демченко.

— Почему?

— Может быть, посчитали, что дорого всем платить суточные. Не знаю… А Жора Демченко уже раньше с ними выезжал. Расстроился я страшно. Квартет уехал, а нам что делать? Незадолго до этого мы познакомились и ­подружились со Славой Добрыниным, он был известным композитором. Вот он мне и рассказал, что при Кемеровской филармонии есть такой ансамбль «Лейся, песня». Его руководители разругались, группа осталась сама по себе. «Почему бы, — говорит, — тебе не возглавить коллектив?» И при мне позвонил директору филармонии, порекомендовал. Через день я летел в Новокузнецк, где «Лейся, песня» гастролировала.

— Вы возглавили ансамбль в 1976 году. И после этого он достиг высшего расцвета и стал всенародно любимым. Практически все песни, по которым и сейчас помнят «Лейся, песня», были записаны в те годы, когда группой руководили вы.

— Мы стали петь песни, которые мгновенно становились хитами. «Песенка про сапожника», «Где же ты была?», «Прощай» и так далее — одна лучше другой. Тираж пластинок — 3 млн экземпляров — о многом говорит. Мы исполняли песни Добрынина, Тухманова, Мартынова, Шаинского — все композиторы с удовольствием их нам ­отдавали. Ведь за это они получали очень приличные авторские.

Хотя наши песни звучали во многих телепрограммах вроде «Здоровья» и «Служу Советскому Союзу», нас самих ни разу по телевизору не показали. Потому что выглядели мы совсем не по-советски. Кто с усами, кто с бородой, да еще в замысловатых костюмах, будто космические скафандры, с переливами, странного кроя.

— А почему бы не сбрить усы и не пробиться на телевидение?

— Не хотелось петь про комсомол и Ленина. А без этого какое телевидение в те годы? Но нас особо не трогали, ничего не навязывали, потому что мы приносили большие деньги Росконцерту, нас знала вся страна. В то время люди покупали пластинки в большом количестве.

— Поклонниц, видимо, было море?

— Однажды «Комсомольская правда» вышла с разгромной передовицей под названием «Хочу ребенка от «Лейся, песня». Возмущенный журналист писал о том, что мы ведем себя как варвары, что на гастролях, напившись, выбрасываем телевизоры и мебель из окон гостиниц, что провоцируем девушек, которые, потеряв всякий стыд, выламывают двери гостиничных номеров с криками «Хочу от тебя ребенка!». Девчонки нас любили, это правда. От песен «Прощай», «Кто тебе сказал» они просто угорали. В нас влюблялись, мы это позволяли. Ну такая жизнь была, свободная, вольная. А вот описанного в «Комсомолке» беспредела не было. Даже если выпивали, срывов не случалось.

— А если говорить о вашей личной популярности — когда она пришла?

— Когда из Америки сюда попали мои кассеты и пластинки, тогда стали узнавать в лицо.

— А почему вы вообще уехали?

— Мне было 32 года, когда я решил использовать шанс и через Израиль добраться до Америки. В 1981 году другого пути уехать из СССР не было. Мне очень хотелось в Нью-Йорк! Своими глазами увидеть мюзиклы, услышать настоящий джаз… С работой там сложилось практически сразу. Певица Нина Бродская, с которой мы были знакомы еще по Москонцерту, предложила поехать с ней и ее мужем в тур по иммигрантским центрам Америки. $100-150 за концерт! Конечно, я тут же согласился. Потому что понимал: это куда лучше, чем работать таксистом.

С первого заработка я купил сыновьям дубленки, потому что на носу была зима, а себе — электропиано. Имея такой инструмент, я оказывался в полном шоколаде. С ним я мог устроиться на работу в любой ресторан, даже в условиях жесткой конкуренции. Первым оказался «Русская изба» на Брайтоне. Вообще-то его правильнее назвать столовой. Комната метров сорок, столы впритык, маленькая сцена. Хозяином был ­Гриша Бурдя, бывший одессит, знаменитый на всю ­иммиграцию ­человек. Нам платили по $40 каждому за вечер плюс чаевые. Уже кое-что… За квартиру мы с Ритой платили $240 в месяц, так что заработков хватало, но впритык. Рита работала за $4 в час, подметала пол в парикмахерской на Манхэттене. Спустя полгода ее повысили, разрешили мыть головы клиентам. Так началась наша американская жизнь.

Через некоторое время некие бизнесмены предложили мне собрать оркестр и выступать в их новом ресторане «Жемчужина» на Кони-Айленде за $350 в неделю. Я занял по знакомым $5 тыс. и купил вокальную аппаратуру. Конечно, я был в курсе того, что первым делом американцы несут деньги в страховую компанию, и собирался застраховать свою покупку. Но… по советской привычке тянул время — авось не пригодится. В один прекрасный день «Жемчужина» сгорела! Когда пожарные пустили меня в помещение, от наших инструментов ничего не осталось, одни расплавленные тарелки барабанщика. Снова одолжился, вернул долг.

В общей сложности я прожил в Америке десять лет. Но они такие непростые, что стоят двадцати.

— Возвращение в Россию было продуманным шагом? Или ехали наобум?

— А тут снова как-то само сложилось. После пожара я работал клавишником в оркестре ресторана «Националь», лучшем на Брайтоне. Хозяином был Саня Мейсман, уважаемый среди цеховиков человек. В «Национале» часто гуляли его друзья, им нравилось, как я пою. И вот однажды Саня предлагает: «Записал бы ты нам кассету…» Я удивился: «Откуда у меня столько денег?» — «Я тебе дам», — говорит. «Ну, хорошо, — отвечаю, — отдам при первой возможности».

В итоге $3,5 тыс. потраченные на выпуск десять тысяч кассет, вернул уже через три месяца, когда разлетелся тираж. Мой первый альбом — «Побег» — магазины, торговавшие для эмигрантов, брали оптом. После такого бешеного успеха знакомые стали говорить, чтобы я записал второй альбом. Но где взять материал? И тут мне попадается подпольная кассета с песнями Розенбаума. «Гоп-стоп», «Зойка» («Написала Зойка мне письмо»), «Заходите к нам на огонек»… Мне понравилось его честное и немного дерзкое, не советское творчество. Я выпустил второй альбом, и он тоже стал очень популярным среди эмигрантов.

В наш ресторан столики занимали с утра. Вроде бы все прекрасно. Но тут в Нью-Йорк с гастролями стали приезжать артисты из России. Тот же Лева Лещенко, Володя Винокур, и все они спрашивали: «Миша, а чего ты к нам не едешь? Твои песни звучат из каждого окна». Но как я поеду? Кто меня позовет? И тут известный в иммиграции человек, Леонард Лев, договорился с Госконцертом о моей первой поездке.

Я приехал в Москву 25 июня 1990 года и дал 75 концертов на стадионах и во дворцах спорта Сибири, Урала, Украины. Когда вышел первый раз к публике и оркестр заиграл ­вступление, ­стадион взорвался овациями. Я был поражен: не подозревал, что, оказывается, зрители знают все песни, которые я пою!

Как выяснилось, настоящие деньги здесь, а не там. Я заработал столько, что отдал $37 тыс., которые задолжал в Америке.

— За сгоревшие барабаны вы ведь расплатились…

— Я открыл в Голливуде свой ресторан, «Атаман». И под него набрал кучу кредитов. А там конкуренция немыслимая, вот, видимо, кому-то помешал… Однажды зашла девушка, села за столик, заказала выпивку. Ей принесли, и тут же в зал зашли 12 полицейских. Оказалось, барышне не исполнилось 21 года, мои официанты не проверили документы. Ресторан моментально опечатали, вынесли все ценное.

— В новой России вам больше понравилось?

— Когда я вернулся в Лос-Анджелес, мне там показалось тесновато. После стадионов петь в ресторане? И когда через короткое время предложили второй тур по России, я сразу поехал. И вскоре понял, что хочу жить там, где родился.

Хотя Америке всегда буду благодарен за то, что так благожелательно отнеслась ко мне, к моим детям (старший сын Михаила, Дэвид, живет с семьей в Москве, младший, Антон, с женой-американкой и четырьмя детьми — в Филадельфии. — Прим. «ТН»).

В России, конечно, тогда творился беспредел, но ко мне лично относились с уважением, никогда не орали из-за стола: «Эй, давай, там, «Цыганочку» с выходом!» Я ни перед кем не прогнулся, никого не предал. Зарабатывал лишь тем, что умею, — музыкой.

И живу себе спокойно, много лет ни от кого не завишу — ни от телевидения, ни от радио.

— Тем не менее 13 апреля пройдет ваш сольный концерт на главной сцене страны, в Государственном Кремлевском дворце.

— Для меня это чересчур официальная площадка. На ней я не раз выступал в сборных концертах и всегда удивлялся тому, что, когда стоишь на сцене, не слышишь, что происходит в зале. Но раз так сложилось, что концерт, при­уроченный к выходу моего 25-го альбома и 25-летию возвращения из Америки, пройдет в Кремле, я постараюсь не огорчить тех, кто придет послушать любимые песни. Не стремлюсь, чтобы зрители орали и визжали, мне кажется, на больших площадках это редко происходит, да и нет у меня такого музыкального материала.

— Прозвучат хиты или новые песни?

— Новые песни будут, но и хиты — обязательно! И если вдруг попросят спеть «Таганку», вспомню, как слушал ее ребенком. К родителям часто приходили их друзья — студенты мединститута, где учился папа. Они под гитару, с надрывом всегда пели эту песню. И я засыпал с последним аккордом, ощущая себя абсолютно счастливым.

---

Михаил Шуфутинский

Родился: 13 апреля 1948 года в Москве

Семья: сыновья — Дэвид (43 года), продюсер звука для кино, руководитель кинопроизводственной компании, Антон (41 год), профессор, руководитель отдела в крупной фармацевтической компании; внуки — Дмитрий (21 год), студент Университета Аркадии в Гленсайде, факультет международных отношений, Ной (16 лет), Захар (7 лет), Ханна Рене (3 года); Андрей (18 лет), оканчивает школу в Лос-Анджелесе, Анна (10 лет), Михаил (7 лет)

Образование: Московское музыкальное училище им. Ипполитова-Иванова (специальность — дирижер, хормейстер)

Карьера: музыкант. В дискографии около 30 музыкальных альбомов