Михаил Боярский: «Терпеть не могу внимания к себе — мне стыдно!»

Популярность этого артиста невероятна! В Швейцарии его узнавали повсюду. «Михаил, спасибо вам за ваши фильмы», «Вот это удача — вас встретить!» — говорили прохожие разного возраста и пола, прося автограф или фотографию на память. Боярский не играл в уставшую звезду, не отмахивался от просьб, хотя было заметно, что внимание посторонних не приводит его в восторг.

Одна поклонница, сильно нервничая, вручила Боярскому цветы и рассказала, что в эмиграции приходится непросто и настроение ей поднимают фильмы с участием Михаила Сергеевича. «Может быть, вы хотите вместе сфотографироваться?» — поинтересовалась у разволновавшейся женщины Лариса Луппиан. «А можно?! Боже, я сейчас умру от счастья!» — воскликнула та. «Не стоит! Живите как можно дольше. Тем более в таком прекрасном месте», — рассмеялся Боярский.

— Вспоминаю свою первую поездку за границу, к «капиталистам». 1978 год, Франция, Париж. Мы привезли спектакль Театра имени Ленсовета «Интервью в Буэнос-Айресе», в главных ролях: Алиса Бруновна Фрейндлих, Игорь Владимиров, ваш покорный слуга и Леонид Дьячков. Играли в театре д’Орсэ на Сене. В зале почти пусто — на первом ряду четыре человека, на втором человек восемь, на пятом десять. А мне наплевать. Я — в Париже! Прилетел без багажа — кроме сигарет, ничего с собой не взял. А зачем? Суточных хватило на то, чтобы купить себе джинсы и маме — мягкие сабо.

Но главное не это. Я позвонил Вивиан, жене Андрея Кончаловского. Когда и где мы с ней познакомились, убей не помню, но телефон ее у меня был. Она в тот же вечер приехала ко мне в гостиницу с каким-то своим менеджером. Cели у меня в номере, выпили водки, и ее друг отключился. А мы с ней поехали в закрытый престижный клуб. Она по звонку сделала мне членство, и, когда мы приехали, на столике уже красовалась бутылка водки с надписью: «Михаил Боярский». Сели, я закурил «Беломор», и такой пошел противный запах, что все присутствующие развернулись и стали меня рассматривать. Вивиан говорит: «Миш, налей выпить». Я не раздумывая наливаю полный стакан водки. Она растерялась, принялась объяснять, что надо по чуть-чуть, а еще сок аккуратно влить. В общем, вел себя чудовищно.

После клуба она повезла меня в Alcazar — такой знаменитый ресторан, увешанный медными табличками: здесь ужинал Том Джонс, тут Элла Фитцджеральд и Джон Леннон… Я посмотрел на цены и понял, что оплатить выпивку не смогу — откуда у меня валюта? Достал из сумки ту самую именную бутылку водки и начал наливать нам с Вивиан под столом. «Ты себе не представляешь, какой штраф заплатишь, если увидят», — шептала она испуганно. А я знай делаю свое черное ­дело. Ну а потом стал к женщинам приставать — они все были невероятно красивые. Одна сидела в бальном платье с высоким разрезом и строила мне глазки. И тут Кончаловская сказала, что все эти дамочки — переодетые мужчины! (Смеется.)

— Раз уж мы начали разговор с баек, то вспомните, пожалуйста, самый необычный Новый год.

— 31 декабря 1999 года мы с Сашкой Розенбаумом вместе с разными высокопоставленными людьми встретили Новый год… в вертолете! На всех — несколько бутылок минеральной воды, и все. И ничего не слышно, потому что вертолет сильно шумел. Мы кричали в уши друг другу: «С Новым годом!» — и чокались минералкой.

Накануне нас срочно вызвали в Москву, не объяснив зачем. Попытались отказаться: «Да вы что? У нас тут елки!» Но потом поняли, что дело нешуточное, раз просят приехать на Лубянку. Ночью нас посадили в самолет, затем — на вертолет и… в Гудермес — поздравлять воинов, вручать им подарки, ордена. В полночь как раз оказались в воздухе. Ну а потом пели с Сашкой под гитару до утра в полевых палатках, переходя из одной в другую. Везде накрытые столы, шампанское. Когда нас показали в прямом эфире, моя жена выдохнула: ах вот вы где…

Но вообще-то самый чудесный Новый год был в детстве, когда рядом папа, мама, родные, близкие. То, что условия жизни были скромные, не имело значения. Мы вчетвером — родители, я и брат — жили в комнате площадью 16 кв. м, отапливаемой дровами. На новогоднем столе и пироги были, и крюшон, и мандарины, и конфеты — «Золотой петушок», «Мишка на Севере». А детей — всех моих многочисленных двоюродных братьев и сестер — усаживали за отдельный маленький стол. Семья у нас была большая. Боярских четыре брата: папа и мои дяди — Коля, Леша, Павлуша, и у всех дети, плюс жены, плюс артисты, которые всегда с радостью приходили к нам в гости. И всем хватало места!

Велись долгие разговоры, взрослые курили, и никто не переживал, что дети рядом и что спать приходится вповалку. Сразу после Нового года, на каникулы, мы с братом уезжали в деревню, где ни света, ни радио — ничего, только чистейший воздух. В Заволожье, под Любанью, жила тетя Нюша, нянька нашей бабушки еще с послевоенных времен. Все свое свободное время я проводил там.

Мои детские впечатления от зимы такие: огромное количество снега, на котором хорошо видны следы — волчьи, заячьи, их я рассматривал по утрам. А еще лыжи, на которых я без устали бегал по лесу. Летом — грибы, ягоды, рыбалка, верховая езда и ворованные с колхозного поля горох, турнепс и морковка. Я засовывал добычу под майку и ходил «толстяком».

Деревенские меня любили, я крутился рядом, помогал и в свинарнике, и на конюшне.

— О чем вы тогда думали?

— Ни о чем, вот это беда. И ровным счетом ничего не делал! Все нормальные дети изучали английский, играли на фортепиано, читали полезные книги. А моя жизнь была совершенно безалаберная, бездумная. Мог гонять колесо от велосипеда часов шесть подряд — других игрушек не было. Вместо того чтобы изучать иностранные языки, как позже делали мои дети, я бегал «над пропастью во ржи», собирал васильки, плел венки из полевых цветов.

Правда, читал, ходил даже в соседнюю деревню в библиотеку. Однажды прочел полное собрание сочинений Драйзера. Зачем? Наверное, думал, что поумнею. Похвастался перед родственником: «Я Драйзера всего прочел!» Он говорит: «Ну и дурак, мог бы поинтереснее что-нибудь найти». Действительно, хватило бы одной «Американской трагедии». (Смеется.)

В то время считалось, что ребенок должен быть прежде всего здоров, поэтому меня и держали на природе. Могу спать на сеновале, не боюсь комаров. Выпусти меня в лес — не умру, проживу на подножном корму, легко определю, где север, где юг. Но что с того? По-английски знаю три слова. В отличие от моего сына, который уже лет в девять был моим переводчиком в Америке.

— Разве вы не изучали английский, слушая песни The Beatles, как делали многие люди вашего поколения?

— Как ни странно, нет. Их музыка меня привлекала больше, чем слова песен. Было интересно узнать гармонию и точно подобрать аккорды. Я же в музыкальной школе учился. Однажды на вечере звукооператор поставил миньон с двумя песнями The Beatles. Я остановился, будто громом пораженный. На следующий день в школе началась битломания: кто-то принес фотографии ливерпульской четверки и торговал ими по 20 копеек. Все магнитофоны накупили, стали друг у друга переписывать песни этой группы и создавать самодеятельные ансамбли. Я этого тоже не избежал — мы с друзьями организовали группу «Кочевники», там я и научился профессионально играть на гитаре. Молодой был, впитывал как губка.

К слову сказать, The Beatles меня спасли, когда мы с Ларой очутились в Америке. Организатор нашего спектакля куда-то пропал — забрал наши паспорта и не отвечал на звонки. Мы оказались одни в каком-то городке, брошенные на произвол судьбы. Я зашел в бар, набрал номер полиции и сказал: «Хэлп!» Помните такую песню? Через пять минут подъехала полицейская машина с сиреной, нас забрали, отвезли в отделение, определили в обезьянник, пока выясняли, кто мы и что. (Смеется.)

— Михаил Сергеевич, вы росли в творческой среде, актерами были и ваши родители, и дяди. Наверняка ребенком мечтали о сцене?

— Все детство я шастал по театрам, в которых играли родители, дядя Коля Боярский, его жена, тетя Лида, народная артистка СССР Лидия Петровна Штыкан. И, разумеется, я хотел, чтобы меня тоже приняли в труппу. Какая разница, что придется говорить — «кушать подано» или «быть или не быть»? Самым важным для меня было оказаться среди актеров: вместе выпивать, ездить на гастроли, делать капустники, знакомиться с красивыми женщинами! Одним словом, меня манила околотеатральная жизнь. Но для этого нужно было как-то состояться, хотя бы чуть-чуть доказать, что я с актерами одной крови. Собственно, поэтому и оказался в театральном институте.

— Вам не было и 30 лет, когда на экраны вышли фильмы «Старший сын», «Д’Артаньян и три мушкетера», «Собака на сене», принесшие вам всенародную славу. Признайтесь, испытание медными трубами прошли легко?

— Никогда не восклицал: «Ай да Мишка, ай да сукин сын!» Даже когда получил роль д’Артаньяна, полагал, что мой герой не сам по себе, а в окружении мушкетеров и что мне просто повезло. У Юнгвальд-Хилькевича, режиссера картины, была своя версия того, как меня взяли на роль. «Вошел Боярский в павильон, и все замолкли: д’Артаньян!» — рассказывал Хил. На самом деле все было гораздо проще. Пробы проходил в Одессе, на бегу. Я торопился на самолет. Меня попросили сыграть сцену с Игорем Старыгиным — первая встреча героев. Особых эмоций все это не вызвало — сыграл так, как учили, лучше не смог бы. Через месяц пришла телеграмма: «Вы утверждены на роль д’Артаньяна». Я сразу маме позвонил — она обрадовалась.

Пришлось идти к главному режиссеру Театра имени Ленсовета, где я тогда служил, отпрашиваться на съемки. Игорь Петрович Владимиров говорит: «Нет, Миш, не отпущу, ну какие еще три серии?!» Я позвонил на киностудию и сказал, что у меня не получится, театр бросать не собираюсь. Пришлось директору картины ехать к Владимирову и вести долгие переговоры.

В итоге Игорь Петрович написал прямо на сценарии: «Разрешаю, но в свободное от работы время». Кино все мы считали второстепенным, главное — театр. На съемки в Одессу, во Львов, я летал в перерывах между спектаклями.

До «Мушкетеров» я уже снялся в «Старшем сыне» — вот это была ответственность! Мне хотелось не только разбить тарелку в первый съемочный день и напиться шампанского в последний, но еще что-то толковое сделать в промежутке. В 25 лет играть не умел, опыта никакого, с азами мастерства лишь знаком, не более того. Счастье, что рядом находился Евгений Павлович Леонов. На премьере ко мне подошел Лев Константинович Дуров и сказал: «Из тебя может получиться толк». Я запомнил эти слова. Они не то чтобы окрылили, но были лестны, подогрели тщеславие — захотелось­ ­работать. Ведь ­прозвучали они из уст не девушки-поклонницы, а профессионала высокого класса.

Вообще, я всем обязан своим замечательным партнерам: Фрейндлих, Равиковичу, Петренко, Солоницыну, Дьячкову, Владимирову. Надеюсь, что и сам был неплохим партнером и, как Петька, вовремя подавал патроны, старался не испортить, не навредить.

— Вы считаете, что и «Собака на сене» без вас полюбилась бы зрителям?

— Это не «Пес на сене», поэтому там главная Терехова, не я. Вы спросили про отношение к популярности… Вспоминаю, как Андрей Миронов брал интервью у Пугачевой. На его вопрос «Как вы относитесь к славе?» она иронично ответила: «Я в ней купаюсь».

А я не то что не купаюсь — тону. Был бы счастлив, если бы меня вообще никто не узнавал. Терпеть не могу внимания к себе: мне стыдно! Может, потому что восторженность поклонниц чрезмерна, равно как и комплименты, которые излишни и похожи на издевательство. Слава — опасная штука, правильно с ней способен обращаться лишь тот, кто верно воспитан. Моя семья —

папа, дядя Коля и все остальные представители династии Боярских — не поняли бы, если бы на моей голове выросла корона. Сказали бы, что подвел их.

В том, что я много снимался, мне просто повезло. Никогда не искал работу в кино, она сама меня находила. В середине 1970-х мне попал в руки альбом The Beatles «Сержант Пеппер» («Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». — Прим. «ТН»). На обложке — все четверо с усами, с длинными волосами. Подражая им, взял и отпустил усы и волосы до плеч. И мне начали предлагать романтические роли — д’Артаньяна, Теодоро, дона Сезара де Базана, Тартюфа. Хотя до этого играл всяких уродов, вроде дикого кота Матвея.

— И тут же стали невероятно популярны! Ваши фотографии были повсюду — школьницы развешивали их над своими кроватями, их печатали на полиэтиленовых пакетах, которые спекулянты продавали за приличную в то время сумму — три рубля! И советские женщины с радостью их приобретали.

— До сих пор случается, что мне дарят эти пакеты — у кого-то еще сохранились. С одной стороны — Боярский, с другой — Пугачева. Но знаете, ­какая штука… Между экранным образом и актером — пропасть. Полагаю, многие видят во мне то, чего нет. В кино все субъективно, но если зрителям нравится, пускай думают обо мне что угодно.

Вспоминаю, как уже после «Мушкетеров» ехал в метро, а люди смотрели удивленно. Сначала: «Ух ты, узнают!» Но потом, вместо того чтобы расправить плечи, я стал прятаться от людских глаз.

Лариса: Однажды в Петербурге я застряла в страшной пробке, стояла на одном месте два часа. До дома — минут десять

пешком, но не бросишь же машину посреди дороги. Звоню Мише, прошу сменить меня. На улице полно народа — то ли День города был, то ли еще какой-то праздник. Вижу: шагает сквозь толпу мой Миша, на лице — косметическая маска, знаете, такая белая, из ткани. Налепил, чтобы никто не узнал. Ни шляпы, ни усов — никаких опознавательных знаков. А люди тычут пальцем: «Боярский! Боярский!»

— Михаил, за все приходится расплачиваться. Как вы заплатили за славу и популярность?

— Я к этому не стремился, поэтому страшной расплаты с меня не ­потребовали. Однажды ­наступила переоценка ценностей, но то другая история. Я очень много работал, нередко по 24 часа в сутки, потому что считал, что семья не должна нуждаться и жить в долг. Не хотел повторить судьбу родителей, которые перебивались от зарплаты до зарплаты. Меня буквально рвали на части: сольные выступления, творческие вечера, и театр, и фильмы, а еще застолья, актерские посиделки. Все куда-то зовут, что-то предлагают… И вот однажды я просто перестал соображать, что делаю. Такое случается у многих артистов. И тогда кто-то попадает под машину и лежит в гипсе, у кого-то случается несчастье в семье, у третьих — иные форс-мажорные обстоятельства. Получив «передышку», задумываешься вдруг о смысле жизни…

В 1979 году я снимался у Светланы Дружининой в «Сватовстве гусара». Ехали на площадку, и на Киевском шоссе наша машина лоб в лоб столкнулась с другой. Я спал — очнулся уже в реанимации. Перелом позвоночника, ­месяц лежал на доске на вытяжке. Меня тогда похоронили, сообщили в прессе, что я умер.

— И как вы оценили то, что случилось? 

— Честно говоря, я не очень умен в этом плане. Вначале, как только очухался, боялся, что сорву спектакль, и все просил, чтобы меня отпустили. Прошла неделя, вторая, третья, и я понял, что и без меня земной шар будет крутиться. После продолжительного отсутствия я вернулся в театр, но в нем многое изменилось, труппа, к которой я привык, распалась. И я тоже ушел, к своей превеликой радости. Потому что не понимал, ради чего играю по 30  спектаклей в месяц. Встал дурацкий вопрос: а зачем я все это делаю? Неужели ради того, чтобы каждая собака меня знала, ради признания таланта? Нет. Тогда зачем уезжаю из семьи, живу в поездах и самолетах, снимаюсь иногда у сомнительных режиссеров? Такие мысли приходили все чаще — постепенно я замедлил бег. Но для этого потребовалось много лет.

— Дети, по сути, росли без вас?

— Я вообще-то очень ответственен и не так уж мало времени проводил с близкими. Знаю примеры, когда дети замечательных артистов, в силу ­обстоятельств оставленные без присмотра, гибли в прямом и в ­переносном смысле. А у меня есть Ларка — мое второе крыло. Она отказалась от ролей в кино, посвятила себя воспитанию наших с ней детей. Но я, когда получалось, и в школу за ними ходил, и играл, и гулял. Они совсем разные. Сереже легко давалась учеба, а из Лизы, я был убежден, ни черта не получится. Двойка? Замечательно — лишь бы моя дочка была весела и здорова. Поменялось все, когда она, втайне от меня, поступила в театральный и стала учиться у Додина.

— Лиза рассказывала про вашу с ней коллекцию поцелуев…

— Мог бы, наверное, что-нибудь поумнее придумать. (Смеется.) У нас с Лизой был поцелуй «безешник» — никто не знает, почему он так называется. М-м-м-а — вот так сильно я ее целую. Затем «бутерброд»: сначала надо в спину чмокнуть ребенка, потом — в нос. Затем был «прыжок льва»: я бросался на нее и целовал сильно в щеку, иногда больно. Был «поцелуй конем», с песней, с небритостью, нежный, грубый, смешной, такой, сякой…

— И сколько поцелуев в коллекции?

— Ой, не знаю. Мы написали названия на бумажках и сложили в вазу. Когда Лизе пора было укладываться спать, доставали одну и смотрели, что папе выпадает сегодня.

— А с Сережей как развлекались?

— Он сам по себе был моим развлечением, потому что первенец, да еще такой игрушечный, хорошенький невероятно. Я любил его таскать на себе, скакал конем и верблюдом, возил его с собой везде, где только мог. Брал и на съемки. Но это его не увлекало. Когда ко мне, маленькому, приставали коллеги родителей, я радовался. А сына вся эта шумиха пугала. Они с Лизой терпеть не могли со мной гулять, потому что спокойно пройтись не получалось — то и дело ко мне кто-нибудь подходил за автографом. А когда Сережа вышел со мной на сцену и спел «Динозавриков», его стали дразнить в школе — и он научился драться.

Мне казалось, наши с ним отношения самые что ни на есть мужские. Я его брал на гастроли, мы ездили в Америку,­ в Германию, по воинским частям, на концерты, он вырос за кулисами. Но сын — закрытый человек. В 18 лет женился, стал жить отдельно. Смешно, но он долго скрывал, что курит, почему-то боялся признаться.

Сергей окончил бизнес-школу, стал государевым слугой, возглавляет один из петербуржских телевизионных каналов. Отзывы о нем других людей очень лестные. Мне приятно.

Вообще, с обоими — и с Сережей, и с Лизой — у меня ровные отношения, я сказал бы, щадящие. Обсуждать с ними что-то глубоко личное не получается. Они не хотят расстраивать меня: о чем ни спросишь, говорят, что все нормально — и все, никаких подробностей. У Ларисы с Лизой более или менее близкие отношения, воркуют по-бабьи. Я не лезу в их разговоры — неловко.

Пытаюсь повторить судьбу родителей: как и они, держу в приоритете семью, любовь к детям. Но у меня с папой и мамой были очень близкие отношения, когда по запаху, по шороху тапочек чувствовалось настроение. Повторить такое же в своей семье не

удалось. Хотя, вспоминая себя молодого, прихожу к выводу, что, наверное, это нормальное течение жизни. В юности мне было интересно рассказывать родителям буквально все, что со мной случилось за день. А потом появились люди, мои партнеры по сцене, с которыми стало интереснее, чем с ними. С тем же Толей Равиковичем могли за разговорами проводить ночи напролет.

Но объясняй себе не объясняй — все равно какая-то пустота в душе образовалась.

— Ее заполняют внуки?

— Ну, внуки не мои дети, они дедушку забудут через три минуты. Андрюша, Лизин сын, бывает, ходит хвостиком: «Деда, ты мой лучший друг, я тебя обожаю!» Приезжает папа (актер Максим Матвеев. — Прим. «ТН») — и дедушки больше не существует. Даже войти в комнату нельзя: «Уходи, мы с папой здесь вдвоем». Нет, не думайте, что я расстраиваюсь. Мне приятно, что дети так любят своих родителей.

— А какие у вас отношения с внучками — дочками сына?

— Сашеньке, младшей, всего семь лет. Она хорошенькая. Но я совсем не знаю, что интересно девочкам. Бантики-шмантики? Но это все далеко от меня.

Старшей, Кате, 17 — этот возраст для меня загадка, да и внучка — девочка скрытная. Кавалеров у нее, по-моему, еще нет. Хотя не уверен. Пускай Серега интересуется, он папа.

С Андрюшкой больше общих увлечений. Он эксплуатирует меня, конечно. Спрашивает, подмигивая: «Деда, сюрприз есть?» Ему

все говорят: «Дедушка пришел — это уже сюрприз для тебя». Но он смотрит внимательно и переспрашивает: «Деда, ну так что?»

Естественно, сюрпризы всегда наготове, я распихиваю их повсюду. Понимаю, что покупать любовь нельзя. Но не могу ему ни в чем отказать. Мне нравится выбирать ему игрушки, наблюдать за ним самим — он же новенький, чистенький! Замечать новые слова в лексиконе. Недавно увидел меня: «О! Михал Сергеич пришел!»

— Вы видите во внуке свое продолжение?

— Нет, это отдельный человек, сам по себе. На футбол его пока со мной не отпускают, но я могу с ним остаться, накормить, помыть. Другое дело, что бабушка Лариса не дает. С появлением Андрея она совсем с ума сошла. Вокруг него крутятся все! Няня, мама, две бабушки. Максим — молодец, ругает наших баб, что они не так его воспитывают.

— Будущий муж Лизы вам сразу понравился? 

— Мне понравился бы любой, кого выбрала Лиза. Во всяком случае, вида не подал бы, если бы человек пришелся не по душе. Но что касается Макса, мне он очень симпатичен. Отличный парень, рукастый. Умеет все — готовить, пеленать, даже ковать. К тому же еще и умный. И у него хорошая семья, прекрасная мама и младший брат — ученый. Хотел выучить название его докторской диссертации, чтобы где-нибудь блеснуть, но не смог запомнить ни единого слова.

— Максим просил у вас ее руки?

— Да, так и было. Я не успел переодеться, был в халате. Он пришел — и так резко: «Михал Сергеевич, я хочу просить руки вашей дочери». Я растерялся. Что делать-то в таких случаях?

— Икону вынести, благословить…

— Этого еще не хватало. Скажет, у Лизы отец — с полным приветом. Говорю: «Если Лиза согласна, то я не против. Вижу, вы любите друг друга — это самое главное». И не спросил: «А как и где вы собираетесь жить? Как намерены обеспечивать семью?»

— Новый год вы вместе встречаете?

— 31-го соберемся у нас с Ларисой — и Лиза, и Максим, и Андрюша, и Сережа с семьей придет, и мама Максима.

— Что загадаете под бой курантов?

— Лишь бы войны не было. Но если про себя говорить, то хочу, чтобы больше никаких звонков, ни спектаклей, ни съемок, ничего. Многие боятся ­этого, а я нет. Жил бы на даче, смотрел бы ­фильмы, на рыбалку иногда ходил бы и в баньку, с водочкой сидел бы у камина.

— Вы уверены, что хотите забвения?

— Не знаю, не пробовал. Я не люблю фразу «чтобы помнили». А зачем чтобы помнили? Мало того что меня сейчас все знают, так еще чтобы на века запомнили? Скромность украшает человека, но уж если ты артист, то должен светить сейчас, пока живой. Это непросто, если тебе за 60 и ты не Аль Пачино. Творческих подарков я уже не жду, да мне они и не нужны. Жизнь мне подарила их сполна. Сейчас мне интересно, пожалуй, одно: дожить до Андрюшкиного совершеннолетия.

— Вы с Ларисой вместе сорок с лишним лет — как удалось не ошибиться и выбрать правильную спутницу жизни?

— А кто сказал, что я не ошибся? (C улыбкой.) Мы оба ленивые, не хочется что-то кардинально менять. По молодости мне казалось, что я абсолютно свободный человек, уж тем более в отношениях с женщинами. Но как-то так получилось, что другую женщину не искал. Да и Боярские — все сумасшедшие, держатся друг за друга до конца: и папа с мамой, и дядя Коля с тетей Лидой, и Павлуша с тетей Катей. Хотя братья то и дело хлопали дверьми и уходили с ночевками друг к другу. (Смеется.)

В моих чувствах к Ларисе присутствует все — и любовь, и страсть, и ревность, и ненависть, и невозможность шагу без нее ступить, и тоска… Чаще всего мы не согласны друг с другом. Она меня раздражает, а я ее. Но я потихонечку учусь побольше молчать и поменьше спорить. Не получается, срываюсь.

В сухом остатке в жизни остается одно: любить семью, детей, внуков. А кто мне может помочь это сделать, кроме Лары? Никто. На кой черт я кому-то, кроме нее, еще нужен? Жизнь так скоротечна и многообразна, что не успеваешь сориентироваться и определить, а как правильно. Мне лично нравится все то, что произошло со мной. И настроение вполне бодрое — я мчусь с удовольствием домой, где меня ждут. А больше ничего и не нужно.