Людмила Иванова: «Пароль «Я — Шура из «Служебного романа» срабатывает безотказно»

— С Гафтом у меня, можно сказать, нежные отношения, хотя однажды из-за него меня чуть не выгнали из «Современника». Шел спектакль «Из записок Лопатина», где он играл главную роль, очень серьезную, а я — эпизод, машинистку-стенографистку. Он все время на сцене, я же сыграла в первом акте — и свободна. Пошла наверх, на четвертый этаж, в гримерную. Там у меня был маленький магнитофончик — муж привез из Парижа, — и Любовь Ивановна Добржанская (актриса, мама Жени Лукашина в фильме «Ирония судьбы, или С легким паром!». — Прим. «ТН») попросила поставить ей какую-нибудь новую запись из моих сочинений. И я включила вальс, который мы написали с композитором Фридманом. Наступил антракт. Вдруг по этажам разносится душераздирающий крик Гафта: «Кто это сделал?! Кто пел, кто музицировал?! Кто мешал мне играть?!» И бежит, размахивая кулаками: «Это безобразие!!!» Действительно, безобразие, если на сцене все было слышно. Но почему? Тут же выяснилось, что открыта пожарная дверь и благодаря отличной акустике звук летел прямо на сцену. Говорю ему: «Это я тихонечко включила в своей гримерной. Прости, Гафтуля, ради Бога прости!» Но он не унимается: «Выгнать ее! — кричит. — Уволить!» И весь аж трясется. Прямо бросается на меня, его еле удерживают. А я жутко переживаю и все прошу и прошу прощения. Но безрезультатно. Наконец мне это надоело, я вдруг как-то враз успокоилась, в сердцах выругалась от души, развернулась и ушла. На следующий день мне влепили выговор. Дальше в течение трех дней я звонила Гафту с извинениями: «Валечка, милый, конечно, это ужасно, но пойми же, я не нарочно, честное слово…» Нет, он никак не хотел менять гнев на милость. Только на четвертый день сказал: «Ладно, старуха, забыли. И ты уж прости меня — погорячился». Уф-ф, гора с плеч… Очень сложный человек, но за талант я ему все прощаю.

— Людмила Ивановна, играя в кино эпизодические роли, вы создали целую галерею по-настоящему русских народных образов: эти ваши бесчисленные Клавдии, Марии, Зинаиды так узнаваемы, так близки… Но, согласитесь, все же самый яркий из них, ставший буквально хрестоматийным, — Шурочка из «Служебного романа». А сами вы как к ней относитесь?

— Обожаю. Самая любимая моя роль. Хотя Эльдар Александрович и не позволил мне тогда сыграть любовь. А так хотелось, чтобы чувство хотя бы промелькнуло. Слезно молила: «Ну пожалуйста, разрешите Шуре быть капельку влюбленной в кого-нибудь, хоть в Бубликова! Лишь разочек исподтишка пусть взглянет на него ласково, с нежностью». Но в ответ слышала строгое: «Нет. Идите и собирайте взносы…» А еще я очень сожалею о том, что в окончательный вариант фильма не вошла одна замечательная сцена. После того как Шурочка увидела живого Бубликова, она в ужасе побежала по институту с криком: «Я не виновата! В больнице перепутали: умер однофамилец, а позвонили нам! Я же и оркестр заказала на общественные деньги, и венок купила! И что мне теперь делать?! Хоть самой умирай, но никакого смысла — на венке другая фамилия. Спрячьте меня!!!» А бедный возмущенный Бубликов надвигается на Шуру с кулаками… И вдруг Рязанов просит Петю Щербакова отойти в сторонку, а мне тоном заговорщика говорит: «Всем очевидно, что он будет вас бить. Так и запланировано в сценарии. А попробуйте-ка повести себя неожиданно. Сымпровизируем. Как только он к вам приблизится, закричите: «Да здравствует живой товарищ Бубликов!» И посмотрим на его реакцию…» И когда Щербаков грозно подступил ко мне, я вдруг захлопала в ладоши и во все горло заорала: «Товарищи, ура! Да здравствует живой товарищ Бубликов!» И совершенно сбитый с толку, растерянный Петя неожиданно прижал руки к груди и стал раскланиваться, со слезами на глазах повторяя: «Спасибо, товарищи, спасибо вам за все…» Великолепно получилось. Как жаль, что эпизод вырезали! Знаете, а ведь люди до сих пор говорят: «Как же верно вы сыграли Шурочку! Точно такая организаторша есть и у нас на работе». И это лучшая для меня похвала. А мой старший сын после того, как «Служебный роман» вышел на экраны, сказал мне: «Мам, ты пока, пожалуйста, в школу не ходи, а то народ смеяться будет. Прия­тели мне говорят: «Что она у тебя такую дуреху сыграла?!» Стеснялся. Но мне ни капельки не было обидно слышать такое. Наоборот, я поняла, что сыграла роль правильно. Теперь-то Иван уже давно взрослый мужчина, серьезный состоявшийся человек: профессор, заслуженный художник России, преподаватель Школы-студии МХАТ, де­­кан художественно-постановочного фа­­культета в Институте телевидения и радиовещания, директор детской художественной школы, главный художник музыкального театра «Экспромт», участник многочисленных персональных выставок в России и за рубежом, автор декораций ко многим спектаклям… Так вот, он честно признается, что неоднократно использовал эту самую Шурочку для решения бюрократических проблем. Приходит, допустим, к нему дама с какой-нибудь проверкой и начинает говорить с ним ну точь-в-точь таким голосом, как моя героиня. И он тут же: «Здравствуйте, как вы похожи на мою маму! Она — Шурочка, главный общественник Советского Союза». — «Да что вы!..» И контакт немедленно налаживается… Я и по себе знаю, что в официальных инстанциях фраза про Шурочку открывает все двери. Фамилия моя мало что кому говорит — ну подумаешь, артистка Иванова. А вот скажешь, звоня какой-нибудь чиновнице, заветный пароль «Я — Шура из «Служебного романа» — срабатывает безотказно. Да, конечно, она дуреха, непутевая, нелепая, но ведь искренняя. Дело-то свое любит, отдается ему страстно, с энтузиазмом. Для людей ведь старается, хотя и неуклюже. А вот верите ли, сейчас уже в народе начинают иначе относиться к таким, как Шурочка. Не раз слышала: «Спасибо тебе, Шура, за то, что старалась помочь своим сотрудникам». И правда, именно такие, как она, пробивали телефоны и квартиры, деньги собирали на подарки к праздникам, к юбилеям, на похороны, детей в пионерлагеря отправляли…

— А героиня схожа с вами реальной?

— Возможно, только сферой деятельности — я тоже всю жизнь занималась общественной работой: и председателем месткома была, и парторгом, и депутатом райсовета… А вот характером я совершенно другая. Но как-то сразу стала ею. В первый же съемочный день. Мягков мне тогда даже сказал: «Полтора десятка лет работаю с тобой в театре, а не знал, что у тебя такой противный голос». А я испытала огромное удовольствие. Понимаете? Ведь это не у меня противный голос — у Шуры… Я поэтому и стала артисткой. Когда пришла в школьную самодеятельность, мне досталась роль Кукушкиной в пьесе Островского «Доходное место». И я сразу влюбилась в свою немолодую героиню — всех поучающую, все знающую про жизнь. Полностью вошла в образ, ощутила себя ею, будто в кожу ее влезла. Вплоть до того, что и дома стала говорить с «кукушкинскими» интонациями. Папу это даже покоробило. «Что с тобой?! — спросил он меня. — Перестань, ты не она!» Но я была счастлива. Значит, удалось перевоплотиться — сыграть совершенно другую женщину по возрасту, по характеру, из иной эпохи. Я осилила это, я стала ею и ощутила ни с чем не сравнимое наслаждение. Такое чувство сопровождает меня всю жизнь. Иногда дома начинала говорить голосами, интонациями своих сценических героинь. Сидят, допустим, сыновья, делают уроки, а я вдруг зайду в комнату и чужим металлическим голосом поинтересуюсь: «Чем это вы тут занимаетесь?!» Они даже не сразу соображали, что к чему. А я, довольная, заявляла: «Ну что, вроде готова. Мне же сейчас на сцену…» Когда спектакль «Спешите делать добро» по пьесе Рощина посмотрел первый секретарь райкома партии, он пришел ко мне: «Людмила Ивановна, прошу: не надо играть так ярко. В ваших устах героиня слишком уж клеймит наших сограждан». А я играла работника детской комнаты милиции Филаретову, которая все время приговаривала «Так мы не построим…» (имелось в виду коммунизм) и произносила монолог: «Вы считаете, что человек — это звучит гордо. Правильно, гордо. Но какой человек?! Бывает, он только звучит гордо, а колупни — козел…» (Вздохнув.) Ужасно, но она была права.

— А когда «козлы» попадаются в жизни, как реагируете?

— Ну как? Обычно говорю: «Я покажу вас в театре». И показываю. С этой конкретной ролью так и было. Она у меня долго не получалась — я все как-то су­етилась, пасуя перед мощными партнерами: Гафтом, Нееловой, Дорошиной. Волчек ругала: «Ты играешь в районном масштабе, а мне надо в государственном». Но не получалось. Каждый раз, выходя на сцену, я чуть не умирала от страха, и хотя Гафт подбадривал: «Старуха, не дрейфь, ты же талантливая!» — легче не становилось. В то время я была председателем профкома театра. И вот пошла хлопотать за свою подругу, которая жила с двумя дочерьми в комнате жутчайшей 14-комнатной коммуналки, давно признанной непригодной для жилья. Мы с ней обошли все официальные кабинеты и наконец добрались до самой высокой инстанции — главного судьи. Перед тем как нам войти к ней в кабинет, женщина в приемной сказала мне: «Вы так хорошо плачете на сцене, так порыдайте так же там, у нее, может, подействует». Заходим — я, подруга и ее дочка. И в одну секунду мне становится понятно: рядом с этой женщиной я не заплачу. Никогда. Потому что мы с ней на разных берегах. Холодно-красивая, в английском костюме стального цвета с красным платочком в кармашке, с ледяными серо-голубыми глазами, она бесстрастным голосом задает вопрос: «Что вы сюда пришли? Вы вообще кто?» Моя подруга говорит: «Я истица, это моя дочь». — «А вы?» — устремляет дама на меня ледяной взор. — «А я, — представляюсь, — председатель проф­кома «Современника». — «Понятно». И обращаясь ко всем: «Пришли напрасно, никаких прав вы не имеете. Ясно? А теперь говорите. Сколько угодно. Наша обязанность — выслушивать. А я вам так скажу: прав никаких у вас нет!» Объясняться дальше было бесполезно — стена… Вообще-то я человек абсолютно не пьющий, но тут, когда вышла из того ужасного кабинета, сказала своей Янке: «Не знаешь, рюмочной здесь нет? Сейчас я выпила бы водки». Я была не просто унижена — раздавлена… Но! Зато на спектакль пришла совсем другим человеком. И монолог свой: «Вы не знаете, а мы знаем. Мы все знаем. Вот иного колупни, а он козел…» — произнесла, обратившись прямо к зрителям. Тихо, но так убедительно, что зал замер. Гафт потом хвалил: «Старуха, как ты это сказала! Как ты это сделала?! Гениально! Я же теперь должен по-другому играть!»

Все образы я накапливаю, срисовывая из жизни. Порой ведь такие персонажи попадаются! Допустим, когда я ходила доставать комнату нашей Лене Яковлевой. Пришла к секретарю райкома. В ответ на мое ходатайство Петр Иванович сказал: «Людмила Ивановна, как вам не стыдно! Вы уважаемый человек, член партии —  и приходите просить комнату для интердевочки!» Пришлось объяснять, что артисты и их экранные и сценические герои — люди разные… И еще одна замечательная чиновница была в моей жизни. У нее я оказалась, добиваясь улучшения жилищных условий для Валечки — прекрасного человека и талантливейшего гримера. К слову, с ней у меня произошла интересная история. В ее жизни наступила тяжелая пора — женщина безумно влюбилась, но безответно. И из-за этой неудачной любви реально хотела покончить с собой. Буквально умирала: «Что же мне теперь делать?!» Видя, в каком человек отчаянии, я сказала: «А напиши-ка книжку о гриме. Мне сейчас как раз дали такой заказ». (Никакого заказа, разумеется, не было.) Она, конечно, стала отказываться, но я уговорила. В итоге книга была написана, я пошла с автором в издательство, и труд был опубликован. И на сегодняшний день это лучшая книга на данную тему. А Валечка стала доцентом, заслуженным работником культуры… Но в то время она была разнесчастной матерью-одиночкой, жила очень трудно, и я хотела выбить ей комнату поближе к работе. И вот наступил долгожданный финал квартирной эпопеи: все документы собраны, и мы в финальной инстанции. Однако дама, сидящая передо мной, сказала: «Ничем помочь не могу: одна справка у вас отсутствует». Объясняю: «А ее и не было». Нет, ничего слушать не хочет. Говорю: «Подождите, у меня есть другая, посмотрите, может, подойдет?» — и хочу придвинуть свой стул поближе к ее столу. Но она останавливает меня: «Не подвинетесь, стул не двигается!» Оглядываюсь и вижу: действительно он недвижим. Стул для посетителей прикован к стене… цепью! Вероятно, чтобы люди, доведенные чиновницей до состояния аффекта, не убили ее этим самым стулом или ордер из ее рук не выхватили… Конечно, такого рода встречи — отличные наработки для ролей.

— Людмила Ивановна, нынешний год у вас юбилейный. А в преддверии юбилеев принято анализировать прошлое, подводить некую черту под очередным этапом жизни. Как считаете, какая вам выпала судьба? И вообще, совпадение даты вашего рождения, 22 июня, с роковым для нашей страны днем — началом Великой Отечественной войны — как-то на ней отразилось?

— Сначала я очень переживала по этому поводу, но со временем, представьте, нашла в том дне много положительного. Я же родилась в день солнцестояния, то есть в самый длинный день в году! Разве не везение? А недавно мне сказали, что он называется Днем надежды и свободы, потому что, оказывается, именно в этот день Моисей вывел евреев из Египта. Кстати, знаете, для чего он так долго водил их по пустыне? Для того чтобы они забыли рабство, чтобы никогда больше не были рабами. Так что я получилась очень свободной, независимой и оптимистичной. (Задумавшись.) Безусловно, я прожила счастливую жизнь, хотя и нелегкую. Но по сути своей, по природе я неискоренимый оптимист. Даже в самые тяжелые периоды, когда меня спрашивали «Как вы справляетесь?», отвечала: «Принимаю оптимизм в таблетках и каплях…»

Мне всегда удавалось выруливать из самых тяжелых ситуаций. Даже в критические моменты старалась все-таки найти внутри себя какой-то победительный стержень. Хотя жизнь моя была далеко не безоблачной. Если говорить о детстве-юности, то они поделились строго на три этапа: довоенный, военный и послевоенный. Первый, счастливый, закончился как раз в день моего рождения — 22 июня 1941 года, когда мне исполнилось 8 лет. Мы с мамой пошли в магазин за вкусностями к праздничному столу, за которым должны были собраться мои подружки, и на улице увидели толпящихся возле репродуктора людей — в гробовой тишине они слушали голос диктора: «Без объявления войны фашистская Германия…» Начался второй этап. Жизнь круто изменилась. Никогда не забуду ту страшную, среди мародеров и ошалевших от страха, озлобленных людей, дорогу в эвакуацию на Урал — к папе, который в это время работал там в геологической экспедиции. И мальчишек из тамошних деревень, встретивших нас злорадными подначками: «Ну че, москвичи, драпаете из столицы?! Трусы!» И мою исконно городскую маму-театралку, которая, обливаясь слезами, в своем единственном элегантном демисезонном пальто училась доить козу. Но научилась. Да еще и хлеб в русской печи наловчилась печь и делила его на семь частей — по одной на каждый день недели… И конечно, не забыть мне День Победы, когда я, переполненная радостью и гордостью, стояла возле Рижского (тогда Ржевского) вокзала и по песеннику пела песни о Сталине, а вокруг меня играли на гармошках, плясали толпы счастливых людей… С этого момента наступил третий, долгожданный, этап. Вот только радостным он был недолго. Я окончила школу с золотой медалью, сразу же поступила в Школу-студию МХАТ и, казалось бы, ничто не предвещало беды. Но вдруг неожиданно, скоропостижно, прямо на моих руках умирает от инсульта 46-летний отец. Мой замечательный, неповторимый, талантливый папа — полярник, ученый-географ, начальник экспедиций на Земле Франца-Иосифа, на Шпицбергене, его именем даже назван небольшой остров. Добрый, спокойный, мудрый, бесстрашный человек, основавший в Педагогическом институте имени Крупской географический факультет и ставший его деканом, которого обожали студенты, днем и ночь­ю толпившиеся у нас дома. Человек, которого я боготворила. С чьим портретом разговариваю до сих пор… Мама — натура тонкая, ранимая, очень творческая, привившая мне любовь к театру, к кино, после смерти папы испытала такое нервное потрясение, что надолго слегла в больницу. В это же время выяснилось, что у ее мамы, моей любимой бабушки, диагностировали рак, и она стала сдавать с каждым днем. И окончательным аккордом в череде бед стала смерть моего учителя, руководителя курса Николая Ивановича Дорохина, который очень поддерживал меня в моей трагической ситуации. На самом деле было невероятно, немыслимо тяжело. После занятий в институте я металась между бабушкой и мамой, что-то им покупала, готовила. Капельной стипендии категорически не хватало. Вынуждена была продать папину географическую библиотеку. Два года ела только манную кашу на воде и хлеб. И на четвертом курсе у меня открылся туберкулез. Это сейчас любые лекарства есть, а тогда… Но ничего, выжила, выстояла. Вот и сегодня мне нужно собраться с остатками сил, любым способом удержать свой природный оптимизм. Но это так трудно… (После долгого молчания.)

За два года я потеряла Сашку — младшего сына, ему еще сорока не было, и мужа моего Валерия Александровича, с которым мы прожили вместе без месяца 50 лет, а шесть лет назад обвенчались… Представляете, у обоих остановилось сердце. И оба раза после гриппа.

Саша три недели очень тяжело болел, и сердце не выдержало… (Улыбнувшись сквозь слезы.) По характеру Сашка был совсем не похож на своего старшего брата. С Иваном никаких проблем не было, он не проказничал, не дрался, являлся членом школьного совета дружины, добровольно помогал учителям: то скребком почистит школьный двор, то класс в одиночку покрасит. А все свободное время проводил за рисованием. Младший рос совсем другим. С него сюжеты для «Ералаша» надо было писать. Однажды вместе со своим другом Сашка дежурил по классу. После того как убрали класс, они подошли к классному руководителю: «Клавдия Степановна, смотрите, как здорово мы все помыли, можете поставить нам по пятерочке». Крася губы, она невозмутимо заявила: «Нет, ребятки, вот вы помойте еще раз, тогда поставлю. А пока только четверочку могу». — «Ну мы же так старались». — «Нет». «Ах так!» — сказал мой сын после того, как она ушла. Наполнил водой ведро, растворил мел, собранный из всех классов, и этим белесым известковым раствором ребята тщательно вымыли коридор и класс… (С улыбкой.) Неохотно учился, меня постоянно вызывали в школу. Директор спрашивает: «Людмила Ивановна, вам знакома эта коробочка?» — «Да». Потом Саша ругал меня, почему, мол, я его не спасала, и сейчас, кстати, я из-за этого переживаю. Но что поделать, я, идиотка, всегда говорила правду… Директор открывает коробочку, смотрю: там головки от сифонов. «Вы давали деньги на это?» — спрашивает. — «Ну да, давала, детки же любят газированную воду…» А она трясется: «Воду?! Да они школу хотели взорвать! Эти головки от сифонов бросаются в костер и получается взрыв». О, Боже! После школы Саша окончил факультет психологии педагогического института, а потом неожиданно стал работать садовником в детском парке, увлекся разведением цветов и стал высококлассным специалистом… (С горьким вздохом.) Валерий Александрович совсем немного пережил Сашу, он умер полтора года назад, зимой. А я даже не смогла похоронить мужа. Дико тогда болела, лежала в реанимации, при смерти была. Ко мне приходили прощаться. Вообще-то мои проблемы начались раньше, еще позапрошлым летом. Валенком, который надевала в спектакле «Пиковая дама», где играю старую графиню, я натерла ногу, и, как оказалось, в ранку попала какая-то жестокая инфекция. В итоге — сепсис, общее заражение крови. Оперировали экстренно. И хотя перед операцией я пыталась шутить: «Вы там повнимательнее, я — народное достояние!» — никому смешно не было. Вопрос стоял жестко: жизнь или смерть. Вроде бы подлечили, и поначалу все стало налаживаться. Но потом вдруг эта зараза перебросилась на плечо — по костям перескочила, и в ноябре меня в критическом состоянии госпитализировали повторно. Опять подлечили, выписали. И надо же такому случиться, что при выписке 6 декабря прямо там, в больнице, я заразилась гриппом, который моментально перешел в тяжелейшую пневмонию. И уже 8-го я опять оказалась на больничной койке в реанимации. Но самая большая беда заключалась в том, что за эти два дня моего пребывания дома тем же гриппом, с осложнением на легкие, заболел Валерий. Вот только его сердце не выдержало, 16-го декабря он умер… (Тяжело вздохнув.) А я жива. Почему-то мое сердце оказалось крепче. К сожалению, должна пить антибиотики, тогда боли исчезают. Иначе двинуться не могу — дикая боль пронизывает. Мой чудный молодой доктор Алексей Плотников — я ему искренне за все благодарна — говорит: «Главное — сила духа. Главное — ваше настроение!» Да, конечно, он прав…

— Людмила Ивановна, скажите, написанная вами популярная песня «Может быть» со словами «почему-то кажется, что между мною и тобой ниточка завяжется» имела отношение к вашему супругу?

— Ну конечно, а как же! Правда, встретив Валеру Миляева, я даже не поняла, что влюбилась в него, что между нами завязывается та самая ниточка. Просто почувствовала какое-то удивление, показалось, что в моей жизни вот-вот произойдет что-то очень важное. Он — ученый-физик, для меня, человека из театрального мира, был как инопланетянин. Я восхитилась им и испугалась, что никогда не смогу соответствовать. И очень расстроилась по этому поводу. Но потом страх прошел, оказалось, что Валерий не только физик, но и лирик — сочиняет прекрасные песни. На том и сошлись. Познакомились в Институте общей физики: я вела там театральный кружок. Первая внеинститутская встреча была смешной. Поехали в общей компании кататься на лыжах. Смотрю я на Валерика и думаю: «Да-а, ничего себе странности…» Потому что он был в жутком виде — выцветшие хэбэшные треники с вытянутыми коленками, какой-то чудной оранжевый свитер… А я-то прихорошилась, модную курточку надела. Потом поняла: для него это просто неважно. Валера рассказывал про их одного знаменитого профессора: перед важным семинаром студенты попросили его прийти в каком-нибудь костюме поновее, и он пришел — в совершенно новом… лыжном костюме. Бумазейном, с пуговицами внизу шаровар… Что поделать — ученые. Зато как прекрасно Валера катался на лыжах! В общем, пока ребята после лыжной прогулки занимались выпечкой блинов, мы с ним где-то уединились — целовались. А на обратном пути в электричке Валера вдруг спел мою песню «Улица Горького» и сказал, что, хотя она и женская, он ее очень любит. И похвалил Аду Якушеву, написавшую ее. «Почему Ада Якушева?! — возмутилась я. — Это же я написала!» И мы еще раз, теперь особенно внимательно, очень подробно, посмотрели друг на друга. С той поры больше не расставались. Как единый организм жили, даже думали одинаково. Песни красивые друг другу дарили. И разница профессий ни капельки не мешала, хотя со временем Валерий Александрович стал крупным ученым-экспериментатором, занимающимся проблемами экологии, доктором физико-математических на­ук. Но одновременно с этим он всегда оставался талантливейшим поэтом. Например, его песню «Приходит время, люди головы теряют, и это время называется весна…», которая благодаря исполнению Анны Герман, а потом Сергея и Татьяны Никитиных стала знаменитой, я считаю просто гениальной. Конечно, всякое бывало в нашей семье: и Валера, случалось, увлекался, и я. Не на пустом месте я писала в стихотворении: «Любовь — такая негодяйка, она совсем сведет с ума…» Реально сводила. А без этого, мне кажется, просто невозможно жить, никто не волен над своими чувствами. Но… Вот хочу сказать молодым девушкам. Если чувствуешь, что полюбила на всю жизнь, до такой степени, что готова расстаться с мужем, и возлюбленный твой к этому готов, тогда, безусловно, надо начинать строить новую жизнь. А вот если муж тебе по-прежнему дорог, если ценишь его, уважаешь и все же тебя вдруг охватила любовь — остановись, сдержи себя. Хорошенько подумай. И погаси это чувство как какое-то наваждение. Сразу. Ни в коем случае нельзя позволить ему развиться. Из собственного опыта утверждаю: это возможно. Но я действительно всегда знала, что дома рядом со мной есть человек, лучше которого никогда не встречала. Лучше которого для меня просто на свете нет… А теперь и его тоже нет. (Некоторое время молчит.) 

Вот я думаю: наверное, где-то наверху каждому отмерен свой срок. Там намечено, кто когда должен уйти на тот свет. Первое время после всех потерь я совсем было отчаялась, но теперь потихонечку начинаю себя восстанавливать. Видно, нужно все-таки мне еще что-то в жизни сделать… Когда лежала в больнице, хотела устроить там концерт, но мне не разрешили. Врач посчитал, что больных не надо нервировать. А я не согласна. Уверена: обязательно надо было — для подбадривания. Кстати, там, со мной в палате, находилась потрясающая женщина. В прошлом певица, пела в хоре Большого театра. И вот лежим мы с ней, две бедолаги, на соседних койках, и она вдруг вздыхает тяжко: «Боже мой, а ведь теперь это никому не нужно». Я говорю: «А вы спойте мне». И представляете, она запела — исполнила замечательный романс Глинки. И голос у 90-летней женщины оказался просто соловьиным, словно колокольчик зазвучал. Закончив, она надолго задумалась, а потом сказала: «Знаете, а вы меня лечите этим, мне так хорошо стало…» Ну конечно же, так и есть! Потому что у артиста энергия накапливается, и он непременно должен ее отдавать. И вообще, я думаю так: единственный рецепт оптимизма — это что-то отдать людям. Если отбираешь у другого — твоя энергия улетучивается, а отдаешь — она прибывает и к нему, и к тебе. И мы с моей соседкой пошли по палатам — пели больным, и они радовались как дети. Пока главврач не запретил нам самодеятельность.

— В одном из своих стихотворений вы пишете: «Я особо ничем не отмечена, мне совсем ничего не обещано…» А про себя как считаете —  «отмечены»?

— Если говорить о звездности, то звездой я себя не считаю, не ощущаю, и так было всегда. Но есть и какие-то другие показатели. Ну допустим, то, что мне дарована радость писать книги, стихи. Что песни мои пошли в народ, их пели Майя Кристалинская, Гелена Великанова, Анна Герман… Или тот факт, что практически со дня основания «Современника» я работаю на сцене этого феноменального театра, так много сыграла в кино… Да в конце концов, просто то, что я всю жизнь выхожу к зрителям, отдаю им свою энергию, любовь, испытывая от этого великое счастье, — ведь я действительно умею владеть залом, люди вместе со мной и смеются, и плачут… Выходит, наверное, все-таки отмечена.

— В театре сейчас не играете?

— В «Современнике» нет, потому что уже не могу ходить. До последнего играла в «Крутом маршруте» — с палкой передвигалась, опираясь на двух людей. Но в конце картины надо было быстро уйти со сцены, а перед сменой декораций гасили свет, и я в полной темноте в узком проходе среди кучи железяк оставалась одна. Было страшно. Шептала: «Помогите» — кто-то помогал… Но у меня есть еще и детский музыкальный театр «Экспромт». Мы с мужем создали его в 1990 году, и я до сих пор им руковожу с помощью нашего замечательного директора, в прошлом артиста, Юрия Анатольевича Захаренкова. Так вот, на этой сцене весной, перед ремонтом, я еще играла. Спектакль «Фаина» — о судьбе еврейской женщины. Я сама написала пьесу по воспоминаниям матери Иосифа Райхельгауза. Она рассказывала, что ее мама была учительницей русского языка. Когда во время войны она с детьми оказывалась под бомбежками, говорила им: «Дети, закройте глаза» — и читала «Евгения Онегина». Так и переживали ужас. А один раз, во время артобстрела, мама, как обычно, стала читать детям пушкинские стихи, но вдруг замолчала. И когда Фаина выбралась из-под грузовика, вокруг увидела только мертвые тела. Ее мама и отец тоже были мертвы, а какой-то мужчина обшаривал их карманы. Эта история меня потрясла и сразу стала моей. А еще я безумно люблю Гоголя, его книги помогали мне жить в самые трудные времена — и сейчас помогают. И знаете, я часто задумывалась, а какая же у него была мама, что за человек? Стала изучать — дневники читала, их письма друг другу. Досконально изучила. И сочинила для своего «Экспромта» пьесу «Маменька» — об одном дне из жизни матери писателя (я сама ее играла), всегда считавшей своего сына гением. Она ждет его домой, но он так и не доехал… А теперь я увлечена биографией матери Гете. Безумно интересно. Умнейшая была женщина. Пишет в одном из писем: «Я не скучаю. Я в хорошем расположении духа. И ничего не боюсь — я уже родила Гете!» Я в восторге от нее. А еще преподаю на актерском факультете Международного славянского института имени Гавриила Державина. Очень люблю возиться со своими студентами — они приходят репетировать ко мне домой. Вообще, я всегда по жизни окружена молодыми людьми. Это прекрасно. Они от меня заряжаются, я — от них. Знаете, меня в семье с детства учили: «Ты должна быть полезной». (С улыбкой.) Вот я и стараюсь.

Людмила Иванова

Родилась: 22 июня 1933 года в Москве

Семья: сын — Иван (50 лет), художник, преподаватель; внуки — Елизавета (19 лет), студентка экономического университета, Трифон (15 лет), учащийся архитектурной школы

Образование: окончила актерский факультет Школы-студии МХАТ

Карьера: с 1957 года служит в театре «Современник». Снялась более чем в 60 фильмах, среди которых: «Служебный роман», «Небеса обетованные», «Полеты во сне и наяву» и др. Основала детский музыкальный театр «Экспромт». Руководитель курса актерского мастерства в Международном славянском институте. Автор многих бардовских песен, книг воспоминаний «Я люблю вас…» и «Я помню», а также нескольких сборников детских стихов и песен