Онлайн-журнал о шоу-бизнесе России, новости звезд, кино и телевидения

Леонид Каневский: «Я не эмигрировал. Мне сделали предложение, от которого не смог отказаться»

0

Интервью с актером, сыгравшем майора Томина в телесериале «Следствие ведут ЗнаТоКи».

В Израиле говорят: «Иерусалим молится, Хайфа работает, а Тель-Авив веселится». Вот как раз в этом веселом городе с сумасшедшей энергетикой, молодом и одновременно древнем, корреспондентам «ТН» довелось побывать в гостях у Леонида Каневского. Застали мы артиста в окружении сразу трех любимых женщин: жены Анны, дочки Наталии и крошки-внучки Амалии.

— Леонид Семенович, скажите, дедовские ощущения отличаются от отцовских?

Леонид Семенович: Конечно, разница есть, причем существенная. Дочку ты ведешь по жизни и про то, как ею следует заниматься, знаешь все. Про внучку ты тоже все знаешь, но… Тебе мешают ее родители. Честно говоря, и дочка, и внучка у меня получились замечательные. Видите, обе — красавицы. А почему? Потому что похожи на папу и на дедушку. А если серьезно, внучка — это особая статья. Потрясающая девочка. Самостоятельная, всеми руководит. Надо мной издевается — все время разыгрывает. Причем совершенно точно знаю: не случайно, а вполне осознанно. Безусловно, мы с Анной ждали ее, волновались. В знаменательный день сидели у Наташи в роддоме, трепались с ней, в самый ответственный момент вышли из палаты и через час увидели это чудо — Амалечку­.



— Имя выбирали всем семейством?

Наташа: У нас было несколько запросов к имени, которые, как оказалось, непросто совместить. Дело в том, что муж мой израильтянин, и ему было важно, чтобы имя дочери имело традиционные еврейские корни и несло какой-то глубокий смысл. А нам с родителями хотелось, чтобы оно было международным, легко произносимым и на русском, и на английском. Найти такое нелегко. Но мы все-таки изловчились. (На иврите имя Амалия толкуется как «работа божья». — Прим. «ТН».)



— Леонид Семенович, как вы выдавали дочку замуж — с легким сердцем?

Леонид Семенович: Затрепетало оно, конечно, но противиться не мог. Ведь будущий муж просил у меня ее руки церемонно, как положено. Вызвал меня на балкон, мы с ним там около часа разговаривали, все обсудили…



Наташа:
Забавно: я сама тогда еще не знала, что Идо собирается сделать предложение. Так что они все решили без меня. Мы с Идо были знакомы очень давно — учились в Израиле в одной школе, только он на пару лет старше. Но потом наши жизненные пути разошлись. Прошло много лет  — и вдруг однажды мы случайно встретились на улице. Снова стали общаться — в основном, правда, через Интернет, поскольку я в этот период жила и работала в Москве. Поэтому, когда я в следующий раз приехала вместе с родителями в Израиль, Идо так испугался, что я снова уеду в Россию и уже не вернусь, что быстренько попросил у папы моей руки. (Смеется.) Понял, с кого в этой семье надо начинать. В результате меня просто поставили перед фактом. Идо решительно надел кольцо мне на палец и сказал: «Теперь ты никуда не денешься». В итоге в следующую свою деловую поездку в Москву я отправилась уже окольцованная.

Леонид Семенович: Мой зять — талантливый парень. В театральной школе, где они учились с Наташкой, занимался кино, дизайном, рекламой. Потом преподавал в институтах, в которых сам учился, увлекся преподавательской деятельностью и решил стать школьным учителем. Теперь учит ребят младших классов в обычной школе. А сейчас Идо занялся организацией в Москве курсов иврита.

— Наташа, будучи дочкой и внучкой артистов (дед Ефим Иосифович Березин — знаменитый Штепсель в популярнейшем в советские времена дуэте Тарапуньки (Юрий Трофимович Тимошенко) и Штепселя. — Прим. «ТН»), вы наверняка мечтали об актерской карьере?

Наташа: Естественно, ничего другого я вообще не мыслила.

Леонид Семенович: До 10-го класса была уверена в том, что пойдет в артистки: школу театральную оканчивала, участвовала в спектаклях, делала самостоятельные отрывки. Но потом сказала: «Пап, я поняла: работа артиста не для меня».

Наташа: Так получилось, что в это время мы жили в Израиле, и мне продолжать учебу в израильском институте на актерском факультете было довольно сложно: мешал русский акцент. Это только в театре «Гешер», где служит папа, некоторым актерам акцент прощается, потому что это люди русской школы и другого времени. В общем, после получения аттестата вопрос, куда дальше приткнуться, встал ребром.

— Разве в Израиле этот вопрос не решается для всех одинаково: служба в армии?

Наташа: Нет, для девочек это все-таки не настолько категорично. Другое дело, что они все сами хотят идти в армию. Но у меня еще была психология советского человека: после школы — в институт. И я пошла на театральный факультет израильского университета по специальности «декорации и кос­тюмы». Потому что всегда любила рисовать­.

Леонид Семенович: С четырех лет уже что-то рисовала — платьица, кофточки, шарфики, туфельки, конструировала какие-то маленькие изящные штучки. Когда мы с Аней ездили за границу, Наташка рисовала нам то, что ей нужно привезти. И я носился по магазинам в поисках. Жена останавливала: «Перестань мучить себя, ну какая разница, в конце концов, этот будет цвет или другой?» Но я был тверд: «Нет, подберем точно тот самый, что она изобразила». Не зря старался. В результате дочь стала замечательным художником по костюмам в театре и кино. Оформила много спектаклей в разных театрах, причем и в Израиле, и в Москве. В двух из них я играю: «Поздняя любовь» и «Ревизор» на Малой Бронной. А последняя ее работа как художника по костюмам — один из самых нашумевших недавних московских спектаклей «Идеальный муж» в пос­тановке Константина Богомолова. И еще Наташа увлеклась изготовлением аксессуаров. Выпустила несколько коллекций, которые представляла на Неделе моды в Москве.

Наташа: И мне приятно, что мои подруги-актрисы стали с удовольствием это носить.

— А все-таки хорошо, Леонид Семенович, что эмиграция не прервала ваших связей с нашей страной.

Леонид Семенович: Сколько уже раз мне приходилось повторять: не эмигрировал я! Не было у меня поводов для этого. Неплохо жил, нормально работал — играл в театре (правда, залы в те времена пустовали), снимался в кино, выступал с концертами. Более того, со мной заключила контракт театральная школа в шведском городе Мальме — я ездил туда давать мастер-классы. Выпустил курс, и мне предлагали остаться в качестве профессора. Так что все в моей жизни было хорошо. Просто талантливейший режиссер Женя Арье сделал предложение, от которого я не смог отказаться. Он зажег своей идеей создания в Тель-Авиве нового драматического русскоязычного театра и пригласил меня в труппу. Несмотря на то что мне тогда уже было 52 года, я за это предложение ухватился. И никогда впоследствии об этом не пожалел. Сейчас театр «Гешер» (в переводе с иврита — «мост») — один из самых популярных в Израиле. Жена моя, Анна, филолог по образованию, тоже быстро нашла себе дело в Тель-Авиве: владея английским, сразу начала работать в швейцарской компании, торгующей металлами, попутно изучала иврит; затем стала менеджером в израильской фирме, переводами занималась.

— Что больше всего поразило вас в Израиле, когда вы туда приехали?

Леонид Семенович: Ощущение безопасности. После Москвы конца 1980-х — начала 1990-х с ее криминальной атмосферой Тель-Авив в смысле спокойствия казался просто другой планетой. В Москве мы жили на Малой Дмитровке, и, когда Наташка в свои 13-14 лет возвращалась домой после школы или из театрального кружка в Доме пионеров, я всегда ходил ее встречать. Мы с Аней сильно нервничали, и не потому, что были истеричными родителями, просто реально было страшно. На улице, особенно зимой, кромешная тьма, бродят сомнительные личности, повсюду криминальные разборки. Нет, на самом деле очень неспокойное и неприятное было время.

Наташа: А оказавшись в приморском Тель-Авиве, мы попали в совершенно другую атмосферу. Все знакомые, приехавшие раньше, рассказывали, что родители здесь вообще разрешают детям гулять до полуночи. Мои в это как-то сразу поверили, и я получила полную свободу.

Леонид Семенович: Но, видите ли, здесь чувство свободы гармонично сочетается с осознанием ответственности. К примеру, Наташка еще в школе, а потом год перед поступлением в институт работала официанткой — на учебу себе зарабатывала.

— Серьезно? Это что — принцип такой родительский?

Леонид Семенович: Это норма. Даже не обсуждалось. В этом смысле в Израиле, как на Западе, дети хотят быть самостоятельными, материально независимыми и не гнушаются никакой работой. Так что с нашей стороны никаких «ай-ай, как же так, официантка?!» не было. Другое дело, что мы, естественно, волновались. Я приходил, узнавал, куда она идет работать, смотрел, кто хозяин, какая атмосфера. Убеждался, что все спокойно.

— Наташа, как родители вас воспитывали?

Леонид Семенович: Разве не видно по результату? Видите же, что получилось: талант, красота, интеллигентность…

Наташа: Если серьезно, они меня как-то совсем не воспитывали в общепринятом понимании этого слова. Я просто набиралась опыта, наблюдая за их жизнью. Мама с папой всегда были рядом, всюду брали меня с собой: в поездки, на съемки, на спектакли, в гости, на какие-то тусовки, в рестораны, на дачи друзей. Никогда не отделяли, я постоянно участвовала в их жизни. Более того, они на полном серьезе советовались со мной.

Леонид Семенович: Ну а как же? Все семейные вопросы мы всегда решаем совместно. Даже когда Наташка была совсем маленькая, прислушивались к ее мнению.

Наташа: Правда. Как-то — мне было года четыре — родители праздновали Новый год у друзей в Сокольниках. Собралась большая актерская компания. Некоторое время я сидела с ними, и мне было очень весело. Но в какой-то момент меня, как положено, отправили спать — уложили в маленькой детской комнате. Разумеется, я не могла заснуть, все прислушивалась к продолжающемуся гулянью. Наконец, не выдержала — вышла в комнату. Понимаю, что сейчас начнут сильно ругать и заставят обратно идти спать. Но папа, посмотрев на меня, вдруг сказал: «Ну права же! Новый год ведь. Шумно, музыка звучит, все поют, пляшут, веселятся. Почему она должна спать?» И я гуляла вместе со взрослыми всю ночь.

— Наташа, когда вы впервые поняли, что ваш отец знаменит, что его все знают?

Наташа: Ничего удивительного в папиной известности для меня не было — дедушка мой ведь тоже был популярным артистом и также всегда и везде оказывался в центре внимания. Я в этом выросла, другого не видела, и для меня их известность была сама собой разумеющейся. С детства привыкла к тому, что папу узнают на улице, оборачиваются на него, постоянно просят автографы.

Леонид Семенович: Наташа родилась в 1977 году, к тому времени сериал «Следствие ведут ЗнаТоКи» шел лет пять, да и других фильмов к этому моменту набралось штучек 10-15.

— А вот дети многих артистов рассказывают, что их это всегда раздражало, нервировало, так как не давало возможности побыть наедине со своим близким человеком. Отчего возникали психологические комплексы.

Наташа: Очень странные дети.

Леонид Семенович: Да просто родители сами виноваты, если у их детей возникают такие проблемы. Значит, мама или папа устраивают из этого показуху, что неприятно. Фальшь всегда действует на нервы. Да, профессия у нас публичная, зрители узнают, встречают улыбками. Я отношусь к этому нормально. Гораздо хуже, если бы было наоборот. Знаменитый итальянский актер и кинорежиссер Альберто Сорди на вопрос, не мешает ли ему популярность, когда-то замечательно ответил: «Мне больше мешало, когда ее не было…» Дочка моя всегда прекрасно отдавала себе отчет в том, что у меня такая профессия — для людей. Другое дело, что при всей открытости надо вести себя так, чтобы ни с кем не допускать амикошонства. Я стараюсь следовать этому принципу последние 50 лет.

Наташа: Меня если что-то и раздражало, то совершенно с другой стороны. Театр «Гешер» в Израиле быстро стал популярным, и, конечно же, актеров начали узнавали в лицо. В моей театральной школе тоже все восхищались спектаклями нового театра, но сложные для их слуха русские имена и фамилии артистов никто не мог запомнить. И меня постоянно спраши­вали: «Тот, что с усами, твой папа?» Вот это меня и обижало, и раздражало. Я возмущалась: «Ну неужели трудно запомнить — Ка-нев-ский?! Это же так просто!»

На этом Наташа распрощалась, побе­жав сменить маму, уже давно отправившуюся на прогулку с Амалией.

— Леонид Семенович, а вы-то сами в какой атмосфере росли?

— О-о, родители мои были потрясающие люди. Оба киевляне. Папа — технолог-фруктовщик, о фруктах знал все. Мечтал, чтобы и я приобщился к этому полезному делу. Часто брал меня с собой, и я носился по совхозным садам, срывал яблоки, груши, сливы… Маму мою отец забрал с первого курса консерватории. Ей было 18 лет, она играла на пианино, но он заворожил ее, женил на себе и увез на Кавказ, где тогда работал. (Смеется.) Понимаете теперь, почему я похож на армянина? Мама впоследствии получила образование и стала старшим экономистом в киевском министерстве жилищного строительства. То есть по должности она была выше Карла Маркса, который, как известно, был просто экономистом­.

Во время войны мы с мамой и моим старшим братом Сашей жили в Новокузнецке, тогда Сталинске. Когда был освобожден Сталинград, папа забрал нас к себе — он служил там. Мне было пять лет, и то, что я увидел, осталось ярчайшим пятном в моих детских воспоминаниях: наш одноэтажный барак, а вокруг руины, развалины, камни, разбитые кирпичи — полностью разрушенный город. В Киев мы вернулись в 1945 году. За нами были закреплены две большие комнаты в коммуналке. Очень гостеприимный был дом — с постоянными застольями, с кучей друзей. Громадный раскладной стол на 18 человек вообще не складывался, и за ним собирались замечательные компании. При этом жили трудно, родители много работали, папа все время мотался по командировкам.



— Хлопоты им доставляли?

— По-моему, единственный раз, когда записался в «Юном динамовце» в секцию борьбы, а маме сказал, что иду заниматься туризмом. Но через некоторое время был разоблачен — после того как пришел домой с поврежденной ключицей.

— В жизни приходилось применять борцовские навыки?

— Нет. Как пел Володя Высоцкий, «бить человека по лицу я с детства не могу». И хотя в Киеве, на Левашовской, где мы жили, сколотилась боевая бригада блатных пацанов, мне в драках довелось участвовать только пару раз в жизни. Однажды вернул одному задире обиду — напомнил, как он обижал меня, и сделал с ним то же самое: повалил на землю и крепко отмутузил; да еще за девчонку заступился. Но по большому счету все это как-то обошло стороной. Другой круг приятелей у меня был, другая компания родителей, другой взгляд на мир, да и в школе были другие ребята, не блатные.

— Когда определились с профессией?

— В четвертом классе. Мне было 11 лет, и я всем сказал, что собираюсь быть артистом. Это после того как мой школьный товарищ затащил меня в драмкружок клуба МВД. (С хитринкой.) Что характерно.

— Так вот откуда потянулась ниточка к майору Томину.

— Ну так о чем я и говорю. Короче, в ответ на сообщение о моей будущей профессиональной деятельности все домашние заулыбались: мол, все понятно, а как же иначе — артист, летчик, космонавт. Однако я медленно, но верно стал приучать их к этой мысли. Мама довольно скоро меня поддержала, а папа все отмахивался, не принимал всерьез. Когда я окончил 10-й класс, в Киев на гастроли приехал Театр имени Вахтангова. Через длинную цепочку знакомых, которые вывели меня на главного администратора, я узнал, что в этом году в Щукинском училище набирает курс блистательный педагог, профессор Вера Константиновна Львова. И самое замечательное было то, что она и мой будущий учитель и друг Владимир Георгиевич Шлезингер согласились меня послушать. И пропустили сразу на третий тур. Так мы с мамой отправилась в Москву. Она бегала со мной по всем училищам, знала всю команду поступающих, сопровождала нас всюду.

В ГИТИСе я пролетел прямо с первого тура. Во МХАТе дошел до второго, на котором Павел Владимирович Массальский, посмотрев на меня в кулак через дырочку между пальцами, вынес вердикт: «Не наша фактура». В Щепкинском, естественно, тоже завалился — вообще никак не вписывался в этот русский театр (Государственный академический Малый театр. — Прим. «ТН»). Но я был спокоен, потому что знал: впереди меня ждет Щукинское училище. И меня туда взяли.

— Говорили с украинским акцентом?

— Да каким! Педагог по речи, замечательная дама Александра Ивановна Круминг, сразу мне сказала: «Даю тебе полгода. Иначе выгоню». Я спросил: «А шо делать?» Она велела: «Каждый день читай вслух газеты». Стал читать, и вообще много работал над своим произношением. В результате за полгода избавился от акцента. Жил я не в общежитии — мама сказала: «Будем снимать угол». Знаете, что такое угол? Это кусочек в комнате. И вот в таком углу в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре я и прожил четыре года. За занавеской жила хозяйка Антонина Брониславовна. А всего в коммуналке было 11 комнат и 50 человек соседей. И на всех один туалет и одна ванная. И все же воспоминания о том времени сохранились самые прекрасные.

— А как насчет столь популярных тогда студенческих выпивок с загулами, которые впоследствии иногда очень пагубно отражались на многих артистах?

— Не иногда, а часто, и не на некоторых, а на многих. Но меня Бог уберег. И еще Владимир Георгиевич Шлезингер — повторяю, прекрасный артист, педагог и человек. Он будто вложил в меня программу. Так получилось, что мы с ним часто общались, и однажды — я тогда учился на втором курсе — мы оказались в мастерской у Якова Михайловича Смоленского — актера-вахтанговца, знаменитого чтеца, выдающегося педагога. Там также были Владимир Абрамович Этуш и один мой сокурсник. Гуляли часов до трех ночи. А наутро у нас занятия по актерскому мастерству. Начало в 09:00. Я еле приплелся. С порога говорю едва ворочающимся языком: «Владимир Георгиевич, понимаете, я сегодня не в форме, вчера все-таки…» Он прерывает: «Секундочку, Ленечка. Ребята, подождите, мы сейчас с Каневским отлучимся». Выходим. Я — неряшливый, сонный, понурый, как пес побитый, он — в накрахмаленной белоснежной рубашке, благоухающий. Говорит: «Загляните в 21-ю аудиторию». Заглядываю. Вижу Смоленского — тоже с крахмальным воротничком, в галстуке, что-то рассказывает, объясняет, энергично жестикулируя, стихи читает. Я смущенно закрываю дверь. Шлезингер продолжает: «А теперь загляните в 19-ю ауди­торию». Заглядываю, а там Этуш сидит — красавец: выбрит, подтянут, свеж, тоже при галстуке, тоже благоухает. И тогда Владимир Георгиевич завершает свой экскурс: «Понимаете, Ленечка, что вы делали ночью, чем занимались, никого не касается и не интересует. На утренней репетиции вы обязаны быть в форме, в полном порядке. Запомните это на всю жизнь». Я запомнил. И больше никогда в жизни не выпивал ни перед съемками и спектаклями, ни тем более во время. Нет, единственный случай все-таки был. На гастролях в Питере я днем немножко выпил и… чуть не опоздал на спектакль. Это был ужас.

После окончания училища меня брали сразу в два театра — имени Маяковского и имени Ленинского комсомола. Анатолий Андреевич Колеватов — по образованию артист-вахтанговец, ставший впоследствии грандиозным театральным администратором, возглавлявшим «Союзгосцирк», в то время работал директором «Ленкома». Когда он узнал, что я стою перед выбором, возмутился: «Какой Маяковский?! Ты что, обалдел, куда ты идешь?! Ты вообще был в Запорожье?» Я говорю: «Нет». — «А в Крыму?» — «Не был». — «Так вот, мы в июне едем с гастролями в Крым, а в июле в Запорожье. Короче, ты в нашем театре, все!» И моя судьба была решена: я поехал на гастроли уже в качестве артиста Театра Ленинского комсомола.

Это был 1960 год. А три года спустя случилось чудо: в театр пришел гений Анатолий Васильевич Эфрос. Удивительный человек и режиссер, благодаря которому началось мое профессиональное становление, с которым мы вместе за несколько месяцев создали практически новый театр. И когда он переходил в Театр на Малой Бронной, я, к великому своему счастью, оказался в компании артистов, которых он взял с собой.

— И все-таки известность и всенародную любовь вам принес не театр, а крошечный эпизод в «Бриллиантовой руке».

— Знаете, а ведь он должен был быть еще меньше, но мне так страстно хотелось продлить свое пребывание на экране в этой восхитительной компании, что я начал придумывать себе дополнительные слова, написал целый монолог, принес его на площадку, и, когда на репетиции вместо двух слов произнес свою речь, Гайдай сказал: «Класс, отлично, оставляем!» И чудный дядька — сценарист, драматург Яша Костюковский, к сожалению, недавно ушедший из жизни, — заверил: «Ну все, я записываю это в сценарий и официально признаю тебя соавтором». Так в картине появилась эта сцена — экспрессивная абракадабра, переведенная лаконично: «Извините, погорячился…» Действительно, после выхода фильма на экраны я по-хрестоматийному проснулся знаменитым — вышел утром из дома, а на меня указывают пальцами, смеются, подходят поговорить.



— А своего знаменитого майора, теперь полковника Томина, ставшего буквально национальным героем, вы с кого-то списывали или образ тоже полностью придуман вами?

— Нет, прототипа не было. Вот у Георгия Мартынюка был знакомый следователь, а я своего опера с себя срисовывал, в нем все от меня. В последующих сериях Томина и писали уже под мою индивидуальность. И имя своему майору я придумал сам. По сценарию он был обозначен Васей, но такое имя мне совсем не годилось. Хотелось, чтобы мой герой звался как-то иначе, менее тяжеловесно. И тут я вспомнил о своем старшем брате. Александр, Саша, Шурик… (Александр Каневский — писатель, драматург, сценарист, сатирик, много лет писал юмористические миниатюры для эстрадного дуэта Тимошенко — Березина. — Прим. «ТН».) Эврика! Имя Томину было найдено.

Кстати, благодаря брату я обрел и семейное счастье. Однажды Шурик вдруг сказал мне: «Слушай, Леня, у Фимы Березина такая дочка! Я, как ты знаешь, женат. Но ее ни в коем случае нельзя упускать из семьи, надо знакомиться».

— А вы не были знакомы с Березиными?

— Нет. То есть с Ефимом Иосифовичем я, конечно, был знаком, но не предполагал тогда, что он окажется моим будущим тестем. (С улыбкой.) Знал бы, иначе с ним общался бы — с прицелом на перспективу. Ну и, кроме того, я в то время жил в Москве, а они в Киеве. Там мы с Аней в 1967 году и познакомились. Как-то она вместе с мамой, Розитой, пришла к нам в гости. Фимы в тот раз не было, он уехал на гастроли. Мы мило пообщались, и я улетел обратно в Москву. Дальше так и продолжалось в течение восьми лет: мы встречались с Анной либо когда я наездом бывал в Киеве, либо когда Березин с семьей приезжал на гастроли в столицу, что случалось довольно часто.

Потихонечку я начал за Анькой ухаживать и однажды сказал: «Ну что мы ходим как чудаки, давай поженимся». Это был декабрь 1974-го. Она не возражала. Чтобы не откладывать дело в долгий ящик, документы решили подать в тот же день. Но времени оставалось мало, поскольку я должен был уезжать на выездной спектакль. Мы быстренько побежали в ЗАГС и натолкнулись на огромную очередь. У нас, к счастью, оказалось преимущество: поскольку тогда я уже снимался в кино, меня узнали, в связи с чем пропустили в обход всех жаждущих соединить свои судьбы. Так мы стали женихом и невестой.

Бракосочетание нам назначили на март. Мы наскоро заскочили в кафе «Рыбка» возле Театра Маяковского: Аня выпила бокал вина, я пригубил (спектакль же вечером — нельзя!) и быстренько потащил невесту в гостиницу «Россия» — сдать на руки ее младшему брату. Заходим в номер, Гришка еще спит. Мы его будим, и я говорю: «Ну, Григорий, все!» Аня конкретизирует: «Мы подали заявление в ЗАГС!» И можете себе такое представить — именно в этот момент по гостиничному радио раздается свадебный марш Мендельсона. Словно сверху кто-то просигналил…


Леонид Каневский

Родился: 2 мая 1939 года в Киеве

Семья: жена — Анна, филолог; дочь — Наталия, художник по костюмам в театре и кино, дизайнер; зять — Идо, учитель; внучка — Амалия (1 год)

Образование: окончил Театральное училище имени Щукина

Карьера: актер театра и кино, играл в Театре имени Ленинского комсомола, в Театре на Малой Бронной, в 1991 году переехал в Израиль, где работает в театре «Гешер» в Тель-Авиве. Ведущий документального сериала «Следствие вели…» на НТВ

Загрузка...