Лариса Лужина: «Из-за Володи Высоцкого меня вызвали на товарищеский суд»

— Лариса Анатольевна, невозможно не восхититься вашей улыбчивостью и приветливостью. Откуда черпаете такой настрой?

— Честно говоря, в последнее время хорошее настроение у меня бывает нечасто. Сказывается нехватка работы. Хочется все время быть востребованной, но этого, к сожалению, не происходит. Вот еще три года назад было густо, а сейчас, как говорится, пусто. От этого как-то противно на душе становится, немножко страшновато, начинаешь думать о том, что уже ближе туда, откуда выхода нет… Причем прекрасно понимаешь: а чего, собственно, огорчаться, если это ждет всех. Но, с другой-то стороны, чувствуешь, что есть еще какие-то силы, энергия, чтобы играть роли. Память, слава Богу, сохранилась… И очень хочется использовать эти свои возможности.

— Получается, вы только на людях такая жизнерадостная?

— Пожалуй. А на своих я часто срываюсь. Ловлю себя на том, что меня все время что-то раздражает. Вот есть у меня один приятель, с которым мы в дружеских отношениях уже дюжину лет. Он мне помогает, подвозит всегда куда нужно. А я со своей стороны беру его с собой на всякие наши актерские тусовки, в театры. Отношусь к нему будто к члену семьи. И, соответственно, тоже злюсь, выражаю недовольство, взрываюсь по пустякам, а потом корю себя: что же это я так с чужим человеком?

— Разве он вам не гражданский муж?

— Нет, просто друг. Он-то, может, и хотел бы быть мужем, несколько лет назад предлагал руку и сердце, но я этого совершенно не хочу. Не лежит сердце. А как без этого можно связывать с человеком судьбу?

— То есть никого уже не хотите пускать в свою жизнь?

— Просто не встретила того, к кому потянулось бы сердце. Хотя, представьте, предложения есть. Вот неожиданно аж из Америки «жених» появился. Забавно было. Мы играли в Нью-Йорке антрепризный спектакль «Женитьба Бальзаминова». В антракте в гримерку, где мы расположились с Леной Прокловой (она сваху играла, а я — мать главного героя), пришел мужчина — высокий такой, симпатичный, русский эмигрант, зовут Валерий. Принес цветы, по коробке конфет и вдруг обратился ко мне и почему-то сразу на «ты»: «Лариса, мне нужно с тобой поговорить». Приглашает в кафе и там с ходу выдает: «Выходи за меня замуж». Я опешила: «Простите, Валера, я не поняла, мы что, где-то раньше встречались?» — «Нет, — отвечает, — но я тебя знаю…» Причем мужик моложе меня лет на восемь. Я, конечно, все перевела в шутку, мы распрощались. Приехала домой, и он стал каждый день мне звонить с тем же предложением. Год, наверное, мне голову морочил: «А что, разве плохо? У тебя будет двойное гражданство, станешь работать и тут и там…»



— И что же вы?

— Вы шутите? Может, он какой-то маньяк, я же совершенно не знаю человека.

— Значит, вам комфортно в одиночестве?

— Я много общаюсь с людьми. Но теперь даже дни рождения предпочитаю проводить уединенно, хотя раньше любила шумно справлять. Просто в какой-то момент вдруг поняла, что мне этого совсем не хочется, что-то сломалось внутри. Несколько лет назад я впервые на день рождения уехала — в Париж по турпутевке. Весь день бродила по прекрасному городу, вечером зашла в ресторанчик, заказала бутылку красного вина и луковый суп. С удовольствием ела, выпивала, и все это мне ужасно нравилось. Правда, опьянела. Обратно шла пошатываясь, споткнулась о клошара и чуть не легла с ним рядышком. И как в двенадцатом часу ночи я нашла свою гостиницу — до сих пор не представляю, потому что название отеля забыла, как он выглядит, помнила смутно, а адреса не знала.

— Когда оглядываетесь на свою жизнь, как вам кажется, чего в ней больше — везения или преодоления?

— Не могу сказать, чтобы я что-то особо преодолевала, скорее, меня словно направляло или вело, не знаю уж что, наверное, судьба. Вот смотрю телепередачи, допустим, про Светлану Крючкову, которая трижды поступала в театральные вузы, или про Марину Неелову, поступавшую шесть раз, и думаю: «Вот ведь какая целеустремленность — люди поставили цель и упорно шли к ней». У меня такого не было. Когда я провалилась в ЛГИТМиК, куда приехала поступать после школы, для себя тут же решила: значит, недостойна. Пусть до этого довольно успешно занималась в драмкружке, а он у нас был великолепный — из него вышло много талантливых артистов, среди которых Володя Коренев, Игорь Ясулович, Виталий Коняев…

В общем, я была уверена, что больше поступать «на артистку» не стану, и пошла работать — надо же было маме помогать. Сначала оформилась на фармацевтический завод. Очень тяжело было: работа сдельная, неинтересная, получала совсем мало. Потом мама устроила меня на кондитерскую фабрику. Но и там оказалось «не сахарно». Работа в три смены, мои функции — выдавливать крем из двухкилограммового кулька в формочки и раскладывать зефир по коробкам, и все это в клубах пыли из сахарной пудры. Года полтора я там продержалась. А дальше не помню уж какие пути привели меня в Министерство здравоохранения Эстонии, где я стала секретарем министра. Тогда в министерствах не было такой охраны, как сейчас, и по сути охранниками являлись секретарши. А я всех посетителей-просителей жалела — то прокаженного из лепрозория впущу в кабинет, то сумасшедшего какого-нибудь. За что постоянно получала выговоры.

Поскольку в мои обязанности входила сортировка газет, я их читала. И однажды наткнулась на объявление: в Таллине открылся Дом моделей, идет набор манекенщиц. И я, никому не сказав, пошла показываться. Как ни удивительно, меня взяли. Министр, когда узнал, ужаснулся, ведь тогда моделей воспринимали как девушек легкого поведения. Передо мной поставили вопрос: или — или, и мне пришлось уйти со своей почетной должности.

— Вы родились в Ленинграде. А каким образом ваша семья оказалась в Эстонии?

— Это длинная история, начавшаяся во время войны… Нашу жизнь в блокадном Ленинграде я почти не помню — мне было меньше трех лет. Папа был моряком торгового флота, штурманом дальнего плавания, а в блокаду пошел ополченцем защищать форт «Серая Лошадь». В 1942 году его, раненого, привезли из Кронштадта домой. Мама долго выхаживала, но он умер от истощения. Зашила мама тело в одеяло и выволокла на улицу, откуда его вместе с другими трупами увез грузовик — в общую могилу на Пискаревском кладбище. А мне от папы остался подарок — несколько высохших корочек хлеба, которые он для меня прятал под подушкой… Папе было всего 27 лет. Также в блокаду при бомбежке погибли мои бабушка и дедушка. Сестра, шестилетняя Люсенька, умерла от голода. А нас с мамой, когда на Ладоге открылась Дорога жизни, эвакуировали в Сибирь, в город Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Вот с той поры я себя помню очень хорошо. Мы ехали в эшелоне, до отказа забитом людьми. Поезд останавливался, и местные жители разбирали эвакуированных по домам. Конечно, предпочитали тех, от кого могла быть хоть какая-то польза в хозяйстве. А от нас с мамой какая? Счастье, что нашлась добрая душа — тетя Наташа. Увидела нас — худющих, обессиленных — и сжалилась, приютила. Так как дом был переполнен, нас поселили в землянке для хранения овощей. Хозяйка дала нам буржуйку, покормила, одежонку какую-то нашла. Мне, помню, «пальто»  — пиджак мужа-фронтовика. Мама определила меня в детский сад, а сама устроилась на мясокомбинат. На Новый год у них там был праздник, и я читала Твардовского, «Рассказ танкиста». Когда закончила, все вокруг плакали. А директор обняла меня, взяла на руки и вручила… котлету. Я и сейчас ощущаю тот неповторимый, наивкуснейший запах.



Прожили мы в Сибири меньше года и в июле 1945-го вернулись в Ленинград. Когда пришли в свою квартиру, выяснилось, что она занята чужими людьми. Мама была не из тех, что умеют за себя постоять, да и документы наши квартирные сгорели, поэтому она просто развернулась и ушла. И мы переехали в Таллин, к брату маминого отца Трейеру Карлу Густавичу. В большущей четырехкомнатной квартире дяди Карла нам выделили шестиметровую комнатушку. Мама спала на кровати, а я на сколоченных стульях.

Мама моя была совсем простая женщина, по натуре добрая, отзывчивая. В Таллине жила сестра моего папы Елизавета Ивановна, муж которой — капитан дальнего плавания — умер, а на руках осталось три дочки. И мама ей помогала, хотя сама еле сводила концы с концами. Не говоря уж о том, что вместо помощи могла бы затаить зло на лужинскую семью, потому что когда папа на ней женился, все были против. Категорически не принимали маму, считая их брак мезальянсом: они же ленинградцы, с закрученной родословной, а тут — простая фабричная девчонка, наполовину эстонка, работавшая на «Красном треугольнике» (первая в России фабрика по производству резиновых изделий. — Прим. «ТН»), да еще с ребенком. В первый раз мама вышла замуж очень рано, в 16 лет, за своего сверстника и в том браке родила дочь, Люсю. Но поскольку муж, Володя Кирсанов, страшно пил, она с ним развелась. А вскоре встретила папу. У папы тогда уже была невеста, но он влюбился в мамку, скоро сделал ей предложение и, пойдя наперекор своей семье, женился. Его отец, мой дедушка, в свое время, кстати, проделал то же самое. Он был швед. Жил с семьей в Царском Селе, работал инженером, и Николай II очень его ценил. Настолько, что даже стал крестным кого-то из детей. А их у деда и его жены Матильды было семеро! Но однажды, будучи в командировке в Твери, он встретил мою будущую бабушку и потерял голову. Написал Николаю II прошение о том, чтобы тот разрешил ему уйти из семьи на десять лет. Тот согласился — я своими глазами видела эту бумагу в архиве, — и дед стал жить со своей возлюбленной. У них родилось четверо детей: три сына и дочь. Но никто из них не имел права носить фамилию отца, потому что по закону считались внебрачными. Поэтому все мы и стали Лужиными — по бабушке.

— Вы делились с мамой секретами?

— Нет. Как-то не до меня ей было. Она и в школу-то не ходила на собрания, благодаря чему я два года просидела во втором классе. Мама даже не знала, что мне велели к осени сделать домашнюю работу по русскому языку, а я, разумеется, забыла. Пришла, как положено, в третий класс, а через неделю меня оттуда вытурили. Глупость, конечно, несусветная! Ну подумаешь, какой-то там диктант неправильно написала. До сих пор у меня в голове не укладывается: вот о чем думали педагоги, отнимая у девочки целый год?!

Мама очень много работала. Была простой работницей, сначала на мясокомбинате — таскала мне оттуда гематоген и рыбий жир. Противный такой, вязкий, а она стаканами заставляла меня пить, может, этим и спасла меня в голодные послевоенные годы. Потом мама перешла на кондитерскую фабрику. Оттуда хоть и гораздо реже, но тоже что-то приносила. Там всех очень строго проверяли — конная милиция ждала несчастных фабричных женщин у выхода, их обыскивали, общупывали, ужас какой-то! И если что-то находили, могли и в тюрьму засадить. Но работницы все равно таскали еду детям. Я, когда стала там работать, даже не пыталась ничего выносить — боялась. Но один раз все-таки было. Под Новый год принесла домой зефир, вернее — зефирище! Разделила на две половинки и вынесла в… лифчике. А куда еще можно было засунуть? Рассудила так: если даже пощупают грудь, с зефиром она все равно будет мягкая.

— В одной из телепрограмм вы процитировали строчки, которые написали: «Небо синее надо мной, подо мной вся земля в лоскутах, а любовь прошла стороной, да и жизнь кое-как, впопыхах…» Это поэтический образ или вы действительно так считаете?

— Так оно и есть. Знаете, какое мое любимое стихотворение Лермонтова? «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды… <…> Любить… но кого же?.. На время — не стоит труда, а вечно любить невозможно…»

— И это говорите вы, внушившая любовь стольким мужчинам, да каким!

— Ну, влюблялись, любили… И я влюблялась. И романы были, и четыре замужества. Но… Все равно у меня почему-то такое чувство, что той особой, сумасшедшей любви, о которой пишут в книгах, — когда в душе все разрывается и мозги вылетают, — я не пережила. Такого, чтобы — ах! — и сердце зашлось, не случалось. Все пережитое было — где-то около любви.

— Первую свою влюбленность помните?

— Конечно. Это произошло в 10-м классе. Наша школа дружила с Таллинским мореходным училищем, и я ходила туда в драмкружок. Паша Скороделов учился уже на 4-м курсе. Очень красивый парень, блондин с голубыми глазами. Как и все курсанты, немножечко бравировал, представляя себя этаким морским волком, потрепанным штормами. Мы гуляли по Таллину, он рассказывал всякие морские байки… После окончания училища Павел уехал по распределению в Иркутск, откуда был родом. На прощание он подарил мне гитару. Помню, провожая его, я бежала за поездом, обливаясь слезами… Дальше он пропал — ни письма, ни весточки. А однажды ночью в нашей комнатке раздался страшный звук — лопнули все шесть струн на гитаре. (С улыбкой.) И с ними лопнула моя надежда. Буквально через день друг Павла сказал мне: «Ларис, он там женился, ждет ребенка…»

В следующий раз я влюбилась, когда уже училась во ВГИКе, в будущего мужа — Лешу Чардынина (кинооператор фильмов «Журналист», «Чудак из пятого «Б» и др. — Прим. «ТН»). Во ВГИК я попала непостижимым образом. Так вышло, что, когда я ходила по подиуму Дома моделей, меня заметил ассистент режиссера киностудии «Таллинфильм» и пригласил на небольшую роль в картину «Незваные гости». Потом я снялась в фильме «В дождь и в солнце», который в Таллине прошел очень успешно, и меня даже стали узнавать, затем в неплохой картине «Человек не сдается». А в то время на киностудии проходила практику студентка ВГИКа Лейда Лайус, учившаяся на курсе у Довженко. Чем-то я привлекла ее внимание, и она порекомендовала меня набиравшему курс Сергею Герасимову.

В Москве я жила в общежитии, и это был самый счастливый период моей жизни. Я попала в совершенно другой, интереснейший мир творческих людей. Представьте только, кто у нас преподавал! Сергей Аполлинарьевич Герасимов и Тамара Федоровна Макарова, у которых я училась, Михаил Ильич Ромм, Григорий Михайлович Козинцев, Лев Александрович Кулиджанов, Татьяна Михайловна Лиознова, Элем Германович Климов… А какие были студенты! Со мной вместе учились Николай Губенко, Жанна Прохоренко, Галина Польских, Евгений Жариков.

И все друг другу помогали, поддерживали, бесконечно устраивались какие-то вечеринки. Все — операторы, художники, режиссеры, актеры — собирались в специальной комнате на четвертом этаже, зажигали свечи, пили сухое вино, общались. Василий Шукшин приезжал к нам в общагу, Володя Высоцкий приходил — играл на гитаре, пел. И Муслим Магомаев бывал — садился за пианино и покорял всех своим неповторимым голосом. Помню его с шарфом, обернутым вокруг шеи, на инструменте — свечи, бокал вина, он играет, поет и без конца курит. А однажды на мой день рождения пришел Булат Окуджава.



— Вы ведь, еще будучи студенткой, снялись в фильме «На семи ветрах», принесшем вам всенародную известность и зрительскую любовь.

— Этим я Герасимову обязана — он устроил меня в картину Станислава Ростоцкого. И мало того, впоследствии еще и спас меня, так как Станислав Иосифович хотел меня с роли снять — ему не нравилось, как я работаю. Понимаете, Ростоцкий влюблялся во всех своих героинь и хотел иметь с ними близкие отношения. И артистки, как правило, отвечали ему взаимностью. А я в то время уже романилась с Лешей и никак не могла пойти на контакт с Ростоцким. И он от этого страшно злился, отчего, наверное, и не мог со мной работать, не чувствовал отдачу. В общем, когда Ростоцкий прилетел из Ростова-на-Дону, где мы снимали, в Москву показывать отснятый материал худсовету, он сказал: «Не устраивает меня ваша Лужина, она не справляется с ролью». Но Герасимов, который был не только председателем худсовета, но еще и руководителем кинообъ­единения, в котором снималась картина, ответил: «Стасик, ты режиссер, и, значит, сам виноват. Ты скульптор, она глина, и твоя задача — вылепить хорошую скульптуру. А если не получается, то, выходит, ты плохой ваятель…» Так я осталась в картине, и постепенно мы с режиссером нашли общий язык.

А вообще там работали очень хорошие актеры: Тихонов, Ромашин, Заманский, Чурсина, Павлов, Леня Быков… И мне кажется, моя роль сделана больше окружением. Правда, с Тихоновым у нас тоже не сразу сложилось. Он смотрел на меня немножечко надменно, как бы свысока. Но никогда не делал мне замечаний сам. Говорил Ростоцкому, а тот ретранслировал, и меня это обижало. Я спрашивала: «Ну разве нельзя сказать лично мне?» Но он не обращал внимания. В общем, долгое время мы с ним были в таком молчаливом конфликте, но к середине фильма отношения все-таки наладились.

— Фильм был даже представлен в Каннах.

— Да, для меня это была ошеломляющая поездка. Я, студентка второго курса, — и вдруг во Франции, на престижнейшем фестивале, да еще в составе какой делегации: Герасимов, Ростоцкий, Райзман, Кулиджанов! Правда, эта поездка чуть не поставила крест на моей карьере. Но опять же спас Герасимов.

На приеме в нашем посольстве я станцевала с иностранным журналистом твист. А в СССР этот танец считался вульгарным и непристойным — «тлетворное влияние Запада». Но мне разрешил Сергей Аполлинарьевич, так и сказал: «Иди танцуй. Моя ученица должна уметь все!» Вскоре фотография с подписью «Сладкая жизнь советской студентки»,

на которой изображена я, отплясывающая твист, вышла на обложке журнала Paris Match. И этот журнал оказался на столе министра культуры Фурцевой. Возмутившись увиденным, она вынесла резолюцию: «Все, больше эта девица не поедет никуда!» И вычерк­нула мою фамилию из всех грядущих поездок, ближайшая из которых намечалась на кинофестиваль в Карловы Вары. Вот тут-то и вмешался Сергей Аполлинарьевич, сумевший убедить Екатерину Алексеевну отменить свое решение. Он сказал: «Танцевать велел ей я…»

— Замуж вы вышли в студенчестве?

— Нет, поженились мы с Лешей после института, в 1964 году. Жили сначала в общежитии, а потом сняли комнату на Пушкинской площади. У Александры Александровны Дикой, в прошлом балерины Мариинского театра, вдовы Алексея Денисовича Дикого (актер, исполнитель ролей Кутузова и Нахимова в одноименных фильмах. — Прим. «ТН»). К тете Шуре приходили в гости балерины, художники, литераторы. Мы собирались за большим столом в гостиной, где было много книг, антикварных сервизов, на стенках висели картины Кустодиева. Помню, однажды пришел Евгений Евтушенко и читал стихи, в то время запрещенные. Мы там два года прожили, а потом вступили в жилищный кооператив от Госкино и у нас появилась двухкомнатная квартира на улице Удальцова.

Кто у нас только не бывал! Юнгвальд-Хилькевич из Одессы приезжал, свой портрет рисовал на обоях, потом Стриженов тоже свой портрет нарисовал, и Вася Ливанов им вторил. Да и все, кто приходил, оставляли свои автографы. Ужасно жалею, что не срезала все это, не сохранила, потому что там действительно были уникальные надписи. Конечно, все мы выпивали, гуливанили бесконечно. Помню, как Стриженов и Ливанов сидели друг напротив друга и выясняли, кому идти в магазин за выпивкой. «Я не пойду, я заслуженный артист, и мне не пристало, — говорил Олег, — пойдешь ты». — «Нет, ни за что», — находил какие-то аргументы Вася. Долго выясняли, потом решили: «Пойдем к Ахеджаковой и попросим, чтобы она сходила». А Лия жила рядом с нами, через стенку, — въехала в эту квартиру после развода с Валерой Носиком. Но в тот момент она была в отъезде, а в ее квартире жили какие-то гости — то ли грузины, то ли армяне. И вот наши спорщики позвонили в дверь, открыл незнакомый парень, и Стриженов заявил ему: «Слушай, я заслуженный артист, сходи-ка нам в магазин!» В ответ прозвучало: «Да пошел ты, заслуженный!»



— А с Высоцким вы дружили?

— Он часто бывал в нашей квартире. Тогда, в 1966-1967 годах, по-моему, был самый расцвет Володиного песенного творчества. Он столько в тот период написал прекрасных песен. Приезжал с гитарой, пел, жаль, у нас не было магнитофона и мы ничего не записывали… А под нами жили две старушки-сестры, и они дико возмущались: мол, у вас там все время орет какой-то хрипатый. Написали даже на меня жалобу в товарищеский суд нашего кооператива, и, представляете, меня судили. (С улыбкой.) За Володю Высоцкого. Это после того, как он при открытых окнах спел свою знаменитую песню «Порвали парус…». А один раз Володя пришел к нам с Мариной, но я к ним не вышла.

— Почему?!

— Володя был влюбчивый, влюб­лялся постоянно и искренне. В то время у него был роман с актрисой Таней Иваненко — очень бурный, развивался на наших глазах, они то ссорились, то мирились, все на эмоциях. И вот на следующий день после их вроде как окончательного примирения он вдруг является с Мариной. И мне стало так неприятно! Я сказала Лешке: «Да что же это такое? Вчера был с одной, сегодня с другой, у нас публичный дом, что ли?» А он: «Да ладно тебе, пошли посидим, они шампанское принесли, познакомишься с Мариной Влади». Но я уперлась: «Ни за что не пойду. И даже белья постельного им не дам!» (Смеется.) А потом Володя постоянно звонил Марине в Париж, после чего сочинил песню «Ноль семь», и остался мне должен 45 рублей, о чем я ему периодически напоминала.

— Высоцкий, как известно, посвятил вам песню «Она была в Париже», из которой, кстати, следует, что к вам он тоже проявлял интерес…

— Это было на съемках фильма Говорухина «Вертикаль», в горах, где мы пять месяцев снимали. Там с Володей и по­дружились. Он ухаживал искренне, красиво, но я не отвечала взаимностью. И у нас сложились просто хорошие отношения. Кстати, за песню ту я на него надулась. Да, когда мы все о чем-то трепались, я рассказывала о своих зарубежных поездках, но это же не значит, что меня надо выставлять какой-то легкомысленной финтифлюшкой — так мне тогда казалось. (Смеется.)

— Почему распался ваш брак с Алексеем?

— Леша выпивал, и сильно. Уже несколько лет, как его нет в живых… Ну и кроме того, такие разлуки, какие были у нас, никак не могли укрепить семейный союз. Я же почти четыре года работала в Германии, снималась в многосерийном фильме «Доктор Шлюттер», потом еще в нескольких картинах, домой приезжала всего лишь раз в месяц на пару дней. Мы очень друг друга ревновали, и небезос­новательно. У Леши здесь появилась женщина, у меня там тоже возникали адюльтеры. И хотя он прилетал ко мне в Германию, все равно чувствовалось: семья разваливается… Наконец дошло и до рукоприкладства. Однажды Леша настолько сильно меня ударил, что, возможно, из-за этого я через какое-то время оказалась в больнице. Диагноз — «микроинсульт». Мне тогда едва исполнилось 30 лет. Может, конечно, муж и не был в этом виноват, но факт остается фактом. У меня две врожденные аневризмы головного мозга, и тогда одна лопнула — может, от удара, а возможно, и от нервного напряжения. Я в это время снималась у Геннадия Полоки в картине «Один из нас», но из-за того, что надолго загремела в больницу, роль отдали Тамаре Семиной. Геннадий Иванович просил разрешения, говорил: «Лариса, ты не против? Потому что, к сожалению, ждать тебя уже невозможно».

— Муж поддерживал вас в тот период?

— Нет, я его не пускала. Даже мой лечащий врач, Талантов Александр Александрович, сказал ему: «Тебе нечего здесь делать, ты будешь на нее плохо действовать…» К счастью, как раз тогда в моей жизни появился Валерий Шувалов (кинооператор фильмов «12 стульев», «Экипаж», «Интердевочка» и др. — Прим. «ТН»). Так что в больницу ко мне ходил он.

— Решиться на рождение ребенка после такого испытания, наверное, было непросто…

— Доктор-невропатолог, поставивший меня на ноги,  сказал: «Рожать опасно, потому что это огромное перенапряжение организма». Но и делать аборт мне было никак невозможно. Дело в том, что в Германии у меня случилась внематочная беременность, и немецкий врач предупредил, что, если я сделаю аборт, детей у меня может не быть.

— А Валерий хотел ребенка?

— Конечно. Тем более что я знала: родится мальчик. Это сейчас есть УЗИ, а тогда я проделала целый ритуал. Надо подвесить кольцо на нитку и держать над животом: если подвес раскачивается горизонтально, будет девочка, а если вертикально — мальчик. У меня качался строго вертикально, и я говорила врачу: «У меня будет мальчик», а она твердила свое: «Нет, вы ждете девочку». Ну я решила: «Значит, будет мальчик с нежным сердцем». (С улыбкой.) Так и вышло.

А расписались мы с Валерой уже после рождения Пашки.

— Счастливым был этот брак?

— Он мог бы быть идеальным. И я сама виновата в том, что у нас с Валерой все порушилось после почти десяти лет совместной жизни. Потому что я так же, как Володя Высоцкий, была очень влюбчивой. Даже будучи беременной Пашкой, влюбилась в другого человека! Валера умолял, чтобы я не делала глупостей, взялась за ум. А шесть лет спустя я опять влюбилась — в Володю Гусакова, яркого красавца на десяток лет меня моложе. На этот раз муж уже не мог меня простить, не стал удерживать.

— Вы всякий раз ставили супруга в известность о своих влюбленностях?

— Мне подруги говорили: «Что же ты за дура! Муж ничего и не узнал бы». Валера действительно мне доверял. Бывало, отвезет на машине на какие-то встречи и сам уедет, потом приедет забрать меня. А мы ведь там выпивали, тусовались. Но он мне всегда верил. Поэтому я и не могла его обманывать, даже мысли не закрадывалось о том, чтобы вести двойную жизнь. Ну что поделать, если полюбила.

В Минске это произошло, на съемках картины «Встреча в конце зимы», где Гусаков был автором сценария. По профессии он артист, окончил актерский факультет. Красавец, умница, эрудит, по-своему талантлив, очень красиво говорит. С ним было безумно интересно… Вот так и сломала свою жизнь.

Я очень плохо поступила, много горя, боли принесла и Валере, бывшему не только прекрасным мужем, но и отцом, и его больной маме, лежавшей с инсультом, и сыну своему, которого лишала каждодневного общения с отцом… Наверное, влюбленный человек — эгоист, не способный думать ни о чем, кроме как о своих чувствах. Но человек должен за все расплачиваться. Может, поэтому я сейчас осталась в общем-то одна… С Гусаковым мы прожили вместе 10 лет. И все эти годы Володя не написал ничего, что бы взяли снимать. И ничего нигде не зарабатывал. Просто сидел, размышлял, гулял, выпивал, общался — у него был обширный круг общения. А я ходила по студиям, пыталась пробивать его идеи, но бесполезно.

— Сын жил с вами?

— Маленьким Павлик жил в основном у моей мамы в Таллине, потом частенько по чужим рукам болтался — то у подружек его оставляла, то у соседей. А когда мы с Владимиром только сошлись и стали жить вместе, все знакомые начали на меня давить: мол, чужой мужик в доме — травма для ребенка, лучше отдать его в интернат. И я послушалась. Нашла хороший интернат, где учились дети творческих людей: дочка Юры Визбора, сын Левы Прыгунова, сын Тани Самойловой… Но Пашка это заведение ненавидел, перетерпел там года полтора, а в третьем классе я его забрала домой. Знаете, а ведь сын никогда не попрекал меня. Наоборот, говорил: «У меня нет никакой обиды». К счастью, родной отец Паши никуда не пропадал — всегда забирал сына к себе, возил на каникулы, как мог помогал. Мы же с Валерой не ссорились, развелись без взаимной злобы, без всякой дележки имущества, без оформления алиментов.

И, кстати, Володя с Пашей тоже очень хорошо общался, в школу водил, уроки с ним делал. Поэтому Паша всегда вспоминает о нем с теплотой. А я сыном мало занималась.

— Вы расстались с Гусаковым, потому что вам надоело его содержать?

— Нет. Володя нашел себе молодую женщину и в то время, когда я моталась по Советскому Союзу, зарабатывая деньги, крутил с ней роман… Я очень болезненно восприняла эту информацию, самолюбие было дико ущемлено. Мне же казалось, что я любила его, хотя, скорее всего, напридумывала себе эту любовь. Но настолько ярко, что по дурости даже стала подумывать о том, чтобы уйти из жизни.

— В том момент, наверное, и предположить не могли, что судьба вам уготовила еще одно замужество…

— Про этого мужа мне неприятно говорить. Единственное хорошее, что было от него, — то, что после развода с Володей, когда я была в душевном раздрызге, Матвеев мне помог. Познакомились в кафе, разговорились, он оказался администратором концертов Филармонии по Дальнему Востоку. И сразу же предложил мне поехать в Хабаровск вместе с Зиной Кириенко. Я согласилась, и он нас туда повез. Короче, в момент, когда я была в состоянии глубокой депрессии, человек подставил мне плечо, и я ухватилась за него как за соломинку.  

Первые два-три года Слава меня действительно очень поддерживал и морально, и материально — стадионы концертные устраивал, на антрепризный спектакль денег дал. А в 1994 году вдруг все изменилось. Муж стал играть в азартные игры и проигрывать огромные суммы. Сошелся с актрисой из нашего же спектакля, заморочил ей голову, попутно начал отправлять за границу девочек с Украины, и у меня дома кучами лежали их паспорта. Потом он занялся бизнесом,  огреб долг $6 тыс., а сам скрылся. Не передать, сколько я тогда пережила! Все это было ужасно. Ну представьте, ночью ко мне домой являются бандиты, два амбала, выбивать деньги. А я одна. Как смогла с ними нормально поговорить, до сих пор не понимаю. Под бутылку водки общались… В общем, постепенно я за Славу заплатила.

Невеселый получился брак. И самое главное — по-человечески мы с Матвеевым оказались совершенно разными людьми, ну просто никаких точек соприкосновения. И я о нем не хочу ни думать, ни слышать. А он до сих пор мне названивает: то он заболел, помирает, то деньги нужны.

— Лариса Анатольевна, скажите, появление внуков что-то в вас изменило?

— Я часто слушаю рассказы о том, что статус бабушки меняет женщин, что они любят внуков больше, чем детей. Но это не про меня. То есть я, конечно же, внуков обожаю, а их у меня трое, и все замечательные: старшему, Даниле, уже 17 лет, учится в 11-м классе, Матвей на четыре года младше, а Прохору еще нет шести. И, разумеется, я счастлива, что они у меня есть. Кстати, и невестка моя очень хорошая. Но… В общем, для меня самым дорогим человеком на свете остается сын Павлик, и с этим я ничего не могу поделать. Поэтому внуков люблю прежде всего потому, что они его дети.

---

Лариса Лужина

Родилась: 4 марта 1939 года в Ленинграде

Семья: сын — Павел Шувалов (44 года), звукорежиссер; внуки — Даниил (17 лет), Матвей (13 лет), Прохор (5 лет)

Образование: окончила актерский факультет ВГИКа

Карьера: работница фармацевтического завода и кондитерской фабрики; манекенщица, актриса. Снялась более чем в 80 фильмах, среди которых: «На семи ветрах», «Вертикаль», «Тишина», «Главный свидетель». Играет в Театре киноактера, принимает участие в независимых антрепризах. Лауреат Национальной премии ГДР и премии телевидения ГДР «Золотая лавровая ветвь». Народная артистка России