Иосиф Райхельгауз: «Олег Табаков предлагал мне поменять фамилию»

— Иосиф Леонидович, у вас удивительная биография. Из театральных вузов вас, с юности мечтавшего стать режиссером, изгоняли с пометкой «Профнепригодность». Но вы не оставляли попыток. Настолько была сильной вера в себя?

— Почему-то всю жизнь уверен, что нет ничего такого, чего бы я не смог сделать. И эта вера была непоколебима даже тогда, когда меня отчисляли. Смешная вышла история, как я вообще стал артистом. Мечтая о театре, я поступил на режиссерский факультет Харьковского театрального института. Через неделю был отчислен, и мое театральное будущее оказалось под угрозой. Вернулся в Одессу и случайно наткнулся на забавное объявление: «ТЮЗу срочно требуется артист. Размер 48». Я носил 46-й, но в театр отправился тут же. Думал, что меня попросят что-то почитать, но режиссер со словами «Сейчас проверим» повела меня прямиком в костюмерный цех. Все костюмы, которые на меня примеряли, оказывались велики. И все же меня приняли в труппу, потому что артист, на которого они шились, неожиданно поступил во ВГИК и уехал в Москву, а сезон надо было доигрывать. Звали его Коля Губенко. Как известно, впоследствии Николай Никола­евич Губенко стал выдающимся режиссером, министром культуры СССР.

В ТЮЗе я проработал недолго, через год поехал в Ленинград и поступил в ЛГИТМиК. Оттуда меня выгнали спустя пару месяцев. Узнав об отчислении, из Одессы в Ленинград немедленно приехала мама и бросилась к Борису Вульфовичу Зону, знаменитому педагогу и режиссеру, учениками которого были Кадочников, Фрейндлих, Тенякова и недолгое время — я. «За что вы выгнали моего талантливого сына?» (Мама всегда верила в меня!) — «Кроме вашего талантливого мальчика, у меня еще двадцать студентов. Вместе с ними ваш учиться не может, поэтому либо его надо одного оставить на курсе, либо остальных». Сейчас я смеюсь над этой историей, а тогда мы с мамой плакали.

— Почему вы не могли учиться вместе со всеми? Были настолько конфликтны?

— Мне не нравилось, как этот Зон преподавал, и я это не скрывал. Ему тогда было под 70 — глубочайший старик по тем моим меркам. Все его рассказы казались банальными, он говорил про Станиславского, а я хотел слушать про Мейерхольда. Я надеялся узнать новое, а он пересказывал написанное в книжках. Конечно, я вел себя неправильно, дерзко…

Но знаете, теперь, когда мне, руководителю актерских и режиссерских мастерских, приходится самому отчислять студентов, вспоминаю Зона. И говорю им следующее: «Возможно, что уход из нашего учебного заведения повернет вашу жизнь в лучшую сторону. Во всяком случае, все, что происходило плохого со мной, шло в итоге во благо».

После ЛГИТМиКа я стал студентом ГИТИСа, который и окончил. На четвертом курсе мы проходили так ­называемую созерцательную практику в Театре Советской Армии. Будущим режиссерам следовало просто сидеть и смотреть, как другие ставят спектакли. Мне это показалось страшно скучным. Я пригласил двух хороших артистов, поставил с ними резкий спектакль по роману Генриха Белля «И не сказал ни единого слова» и показал глав­ному режиссеру театра, своему учителю Андрею Алексеевичу Попову. Тот был человеком благородным, интеллигентным, но… до дрожи боящимся власти. Поэтому, прежде чем принять решение, выпускать ли спектакль на сцену, пригласил комиссию из политуправления армии. В антракте они, полные гнева, всем составом покинули театр. Но по счастливому обстоятельству в зале оказалась завтруппой «Современника» Тоня Хейфец, жена Леонида Ефимовича Хейфеца. И она рассказала своей подруге, Галине Волчек, что вот, молодой парень поставил интересный спектакль. Та пригласила меня на разговор.

К своему стыду, к «Современнику» мы в то время относились прохладно, считая его театром без режиссуры: собрались актеры и играют для себя. Тогда все повально увлекались великим Эфросом, Товстоноговым. Короче говоря, перед Волчек и Олегом Табаковым я, 25-летний, предстал без робости. Они предложили показать им спектакль, что мы с артистами той же ночью и сделали.

Счастливые были времена — жили легко, радостно, задорно. Быстро поставили декорации, принесли костюмы, реквизит и сыграли спектакль перед худсоветом, в составе которого был уже тогда знаменитый театральный критик Виталий Яковлевич Вульф.

Он мне про это всегда напоминал. Говорил, грассируя: «Помнишь ли, Иосиф, почему ты стал режиссером в «Современнике»? Это я первым сказал: «Галя, нужно брать этого маль­чика!»

За год до описываемых событий из «Современника» ушел Олег Ефремов, и Галина Борисовна Волчек, надо отдать ей должное как выдающемуся художественному руководителю, сообразила сделать ставку на молодых. И набрала в театр никому не известных актеров: Юру Богатырева, Станислава Садальского, Елену Кореневу, Костю Райкина, Марину Неелову,  а также двух режиссеров — Валерия Фокина и меня. Помню, как мы с Валерием продумывали концепцию юбилея Галины Борисовны. Ей исполнялось 40 лет.  Кажется, прошло совсем немного времени, а недавно я поздравлял Галину Борисовну с 80-летием…



— Первый ваш спектакль, «Из записок Лопатина» по Константину Симонову, произвел фурор в театральной Москве, на сцене блистали лучшие актеры «Современника». Вам в то время не было и 30 лет. Интересно, сразу ли вы нашли общий язык с мэтрами сцены?

— «Записками Лопатина» я собирался «спасти» весь советский театр. По молодости и глупости считал, что научу их тут всех играть. В эпизодах занял ни больше ни меньше Олега Павловича Табакова, ту же Галину ­Борисовну Волчек, Любовь Ивановну Добр­жанскую, Андрея Васильевича Мягкова, Петра Сергеевича Вельяминова, а в главной роли — Валентина Иосифовича Гафта. Причем, раздавая экземпляры пьесы, подписывал, как Станиславский: «Поручаю такому-то такую-то роль. Иосиф Райхельгауз». Гафт, прочтя «поручение», спросил, буравя меня взглядом: «А где твой экземпляр?» И получив его от меня, написал на титульном листе: «Райхельгаузу. К вам от Лопатина записка.

Не подходите к Гафту близко!»

А Олег Иванович Даль вообще отказался со мной репетировать. Гневно сказал, что моя режиссура — полная ерунда, и ушел. Его роль я передал моему сверстнику и товарищу Косте Райкину, и сыграл он замечательно. Премьера состоялась зимой 1975 года и вызвала ажиотаж, лишний билетик спрашивали еще от метро. За полчаса до первого звонка замечаю, как обладавший всеми возможными писательскими регалиями Константин Михайлович Симонов бросается в метель и вынимает из подъехавшего автомобиля нечто маленькое, скрюченное, замотанное в лисьи меха. Когда уже в администраторской он все это развернул, я увидел сухонькую старушку, немедленно отправившуюся к зеркалу поправлять прическу. «Это Лиля Брик!» — шепчет он мне на ухо. А я был убежден, что она давно умерла… После спектакля Константин Михайлович вынес ее обратно и, заворачивая в меха, прокричал в ухо: «Лиля Юрьевна, этот мальчик — режиссер. Это он поставил спектакль!» На что она тоже прокричала, глядя на меня: «Деточка! Спектакль понравился, но я почти ничего не вижу и совсем ничего не слышу!»

— А с Гафтом, значит, сразу вышел конфликт?!

— Ну, видите ли, конфликт с Гафтом — это его нормальная форма общения. Валентина Иосифовича я считаю своим старшим товарищем, очень его люблю. Он выдающийся артист, поэт, мыслитель и вообще — удивительный тип. Весной, будучи приглашенным на юбилей нашего театра, отозвался и даже написал стихотворные поздравления, которые читал мне из машины по телефону. Но почему-то не доехал… Такой вот он непредсказуемый… О нем надо отдельную статью писать. Расскажу, как он однажды меня «утешил».

После «Современника» я работал в Театре Станиславского, пока там не сложилась нехорошая ситуация: меня лишили московской прописки, уволили и, как следствие, запретили вообще работать в Москве. Несколько лет я ставил спектакли в провинции — в Элисте, в Хабаровске, в Минске, в Одессе…

— Прописки за что лишили?

— Ой, это все советская власть и проклятые большевики. Так вот, знакомые мне сочувствовали, старались ободрить, внушить, что как-нибудь, но все наладится. И вот однажды я встретил Гафта, и он сообщил, что знает о моих мытарствах, сильно сочувствует и даже сочинил на эту тему эпиграмму: «Одесский пляж на время бросив, в Москву пожаловал Иосиф, но наступила пауза в карьере Райхельгауза. Не съездить ли для интересу тебе назад, в свою Одессу?» Добрый Гафт…

«Для интересу» — это, кстати, одесское выражение. Там говорят, например, «Давай для интересу выпьем чаю» или «Давай для интересу погуляем».



— Я удивилась, узнав, что эпиграммы Валентина Гафта увидели свет с вашей легкой руки.

— Когда мы начали репетировать «Из записок Лопатина», написание Валентином Иосифовичем эпиграмм было в самом разгаре, он впервые стал их читать на публике. Иногда он звонил мне глубокой ночью в общежитие «Современника», будил соседей, требуя позвать меня к телефону. А соседями были неизвестные тогда Юра Богатырев, Стас Садальский. Я брал трубку и сквозь сон слышал: «Старик, хорошо, что ты не спишь! Помнишь, у меня есть эпиграмма на того-то, я хочу ее прочитать, но забыл». А у меня была хорошая память, и я эти его эпиграммы отлично запоминал. И однажды мне пришла в голову идея написать статью про Гафта, вставив туда его четверостишия, для газеты «Молодежь Эстонии». Таким образом впервые два десятка его эпиграмм увидели свет.

Вообще-то мне очень повезло: жизнь подарила встречи с огромным количеством замечательных людей русской культуры. Вот через забор дом Альберта Филозова. Мы давно дружим, вместе работаем и выпиваем. Неподалеку жил Булат Шалвович Окуджава. Много лет мы вместе встречали старый Новый год в его доме в Переделкино.

В «Школе современной пьесы» работают прекрасные актеры — все они либо мои друзья, либо ученики. С Любой Полищук мы встретились в Театре миниатюр, нынешнем театре «Эрмитаж», когда ее никто не знал. Сначала она, не имея драматического образования, работала в родном Омске, потом перебралась в Москву, став артисткой мюзик-холла. Люба была по-хорошему безумная, разнообразная, неуправляемая, сразу было понятно — она очень талантлива. Какое-то время я даже готовил ее к поступлению в ГИТИС, она стала студенткой мастерской Олега Табакова. Когда в 1989 году открылась «Школа современной пьесы», премьеру — «Пришел мужчина к женщине» — сыграли Альберт Филозов и Люба. После ее смерти роль отошла Ире Алферовой, моей бывшей однокурснице.

Другая звезда нашего театра — Таня Васильева… Я видел ее игру еще в дипломных спектаклях, когда сам был студентом. То есть нас с Таней тоже связывает знакомство длиною в жизнь. «Школа современной пьесы» дала мне уникальную возможность собрать своих любимых артистов. Посчастливилось работать и с Марией Владимировной Мироновой, и с Михаилом Андреевичем Глузским. Вспоминается чудесный случай.

Однажды мы гастролировали в Риге и жили в санатории на берегу Балтийского моря. Ранним утром я пошел прогуляться и встретил Глузского в смешных нелепых шортах. «Михаил Андреевич, какие у вас «серьезные» шорты!» — сказал я ему. «А что вы думаете, сам-то я тоже уже не мальчик. Не Ромео!» И тут на балконе появилась Мария Владимировна с распущенными волосами и в длинной белой ночной сорочке. Я пошутил: «Не скромничайте! Вот ваша Джульетта!» Он немедленно среагировал, подбежал к балкону, со­­рвав по пути веточку с какого-то цветущего куста, и крикнул Марии Владимировне: «Джульетта!» И они начали играть. Не было возраста и прожитых лет, была лишь юность и страсть… Они помнили текст, играли не без юмора, но и не уходя в пародию. Жаль, что это чудо видел единственный зритель — я. И тут затарахтел мотоцикл и появился красивый молодой человек с огромным букетом красных роз: «Мария Владимировна, я по поручению министра культуры Латвии…» Она ахнула и выпалила: «Артист Глузский, вы снима­етесь с роли! Вот мой Ромео!»

— В застойные времена артисты неплохо жили, ездили с гастролями по разным странам. Наверное, первый раз за границей стал для вас потрясением?

— Меня очень долго не выпускали из страны. Вы, скорее всего, не помните, что для выезда за границу, даже в Болгарию, требовалась характеристика, рекомендация и разрешение райкома партии? А я никогда, к счастью, не был ни комсомольцем, ни коммунистом. Пару раз пытался пройти эти глупые собеседования, но меня заворачивали. Спрашивали, например: «Как вы относитесь к тому, что нашу советскую действительность чернит Солженицын?» А я начинал: «Видите ли, в творчестве Солженицына…» На этом беседа прекращалась, потому что назвать произведения Александра Исаевича творчеством — уже было инакомыслием. Поэтому лет до сорока я ездил лишь по стране. Как-то были с «Современником» в Иркутске. Пять утра, сто человек артистов собрались в холле гостиницы, куда не селят, пока каждый не заполнит длиннющую анкету. В шесть часов в этом же холле открылся газетный киоск. Артисты стали к нему подтягиваться, покупать прессу. Вдруг кто-то заметил в витрине портрет Игоря­ Кваши из популярной­ серии «Актеры ­советского кино» и сообщил об этом ­Кваше. «Извините, а портрет Волчек у вас есть?» — спросил Игорь Владимирович киоскершу. «Нет!» — «А Гафта?» — «Нет». — «А Табакова?» — «И Табакова нет», — отвечает дама сухо. Кваша победно посмотрел на товарищей и задал последний вопрос: «А кто же у вас есть?» — «Какая-то КвАша… Других раскупили, а его все не покупают».

Первый раз меня выпустили в Польшу. Я тогда уже руководил «Школой современной пьесы» и был приглашен в жюри какого-то фестиваля. Когда ночью наш поезд остановился в Бресте — вагоны переводили на узкоколейку, — я проснулся в невероятном возбуждении от предвкушения того, что вот-вот пересеку границу Советского Союза. Мне казалось, что ТАМ все должно быть иначе. И очень удивился, когда, уже на территории Польши, на станции прогуливалась кошка — заграничная! Но такая же с виду, как наша. Вообще, сама мысль о том, что я — в таинственной, манящей «загранице», перевернула мое сознание. Я находился в полнейшем восторге. Через полгода полетел в Израиль, потом куда-то еще, и загранпоездки стали обыденностью.

Вообще, те «ужасные, лихие» 1990-е я считаю лучшими годами своей жизни, да и жизни страны в целом. Потому что любой человек становился автором собственной судьбы. Уже нельзя было надеяться ни на КПСС, ни на Господа Бога, а только на себя самого. Тогда­ впервые в наш лексикон вошло слово «бизнес». Кто-то захотел снимать фильмы, кто-то — качать нефть и газ, кто-то — открывать театры, а кто-то — просто увидеть мир, и всем выпала возможность исполнить свои желания.



— Когда мой маленький сын услышал по телевизору вашу фамилию, он спросил: «Интересно, а как он ее сам-то запомнил?» Вам такая непростая фамилия никогда не мешала?

— Когда я окончил ГИТИС и начал работать в «Современнике», мне неоднократно предлагали ее поменять, дескать, для русского театра это очень неправильная фамилия. Даже Олег Павлович Табаков, будучи директором «Современника», однажды в интервью сказал: «В этом сезоне мы взяли в театр очень перспективного режиссера — Иосифа Леонидовича Леонидова». Он надеялся, что я одумаюсь и приму верное решение. Но я горжусь своими предками. Зачем же мне их фамилию менять? Одно время я собирал заметки, в которых коверкали мою фамилию, допуская три-четыре ошибки. Как только меня не называли! И «РЕхИльгауз» и «РЕхеНгауз» и даже «РайхеРГРУЗ».

— Иосиф Леонидович, вы родились и выросли в Одессе. Про этот город всегда ходило много баек, тиражировались шутки. Похоже ли все это на то, что было на самом деле?

— Одесса — великий город с 220-лет­ней историей. Все байки, легенды, анекдоты имеют историческое объяснение. Пушкин из одесской ссылки писал: «Язык Италии златой звучит по улице веселой, где ходит гордый славянин, француз, испанец, армянин, и грек, и молдаван тяжелый, и сын египетской земли…» и так далее. Заметьте, там еще нет украинцев, евреев. В таком Вавилоне, конечно же, случилось великое смешение мировых культур, в результате чего родился особенный одесский юмор и язык. В Одессу можно приезжать просто за хорошими шутками.

— Знаю, что вы их собираете. Похвастайтесь последними трофеями.

— Пожалуйста. В мае иду со своим товарищем, руководителем крупной российской корпорации, на Привоз. Продавцов — огромное количество. На каждом прилавке — клубника. «Самая сочная в мире…», «Самая свежая…», а вот просто — «Самая-самая». У той, которую обозначили как «самая-самая сладкая на Привозе», останавливаемся. Мой товарищ пробует ягодку и печально говорит: «Нет, не самая сладкая». Продавщица смотрит на меня: «Наверное, у этого человека очень тяжелая жизнь».

Или вот еще. Покупаю недалеко от своего одесского дома овощи, а рядом с лоточка женщина торгует колбасками. «Мужчина! (В Одессе обращаются только так: мужчина или женщина.) Купите у меня чудесные свежие колбаски». Я отвечаю: «С удовольствием, но с утра пойду на Привоз и там все куплю». И слышу в ответ: «Какой смысл, там вас обманут еще больше!» Я рассмеялся и купил.

Когда я был маленьким, у нас было огромное количество уникальных соседей. Вспоминается такой случай. Ранним летним утром слышен крик: «Софья Моисеевна! Вы спите?» Молчание. «Софья Моисеевна!» И снова: «Вы что, спите?» Из окна выглядывает сосед дядя Савва и кричит: «Да-да-да!!! Софья Моисеевна спит, но больше никто!»

Когда я уже жил в Москве, но приезжал в Одессу отдыхать на даче родителей, компанию мне составлял Юра Богатырев. Вечерами собирались соседи, родственники, и Юра устраивал читки. Мы сидели на втором этаже на веранде, внизу плескалось теплое море, а Юра с упоением читал «Мастера и Маргариту». Приходила его послушать и соседка Фаня Наумовна, типичная одесситка, огромная такая тетка. Когда на правильном русском языке Юра ей что-то объяснял, она отвечала: «Ой, не морочь мне одно место!»

В Одессе я прожил до 17 лет и люблю этот город всем сердцем. Летом был гостем Одесского кинофестиваля. Пришел как-то на просмотр фильмов на час раньше. Думаю: ну, чем заняться? И отправился по маршруту, который помню с детства. Вот мой детский садик, а вот пекарня, откуда по сей день божественно пахнет хлебом… Знаете, я совершенно уверен в том, что все формируется в юности, а в зрелом возрасте — лишь корректируется.

Мои родители — простые люди, но, как я уже сказал, я всегда гордился ими. Папа воевал, прошел войну с первого дня до последнего, был настоящим героем, танкистом, свое имя он написал на Рейхстаге, и я ту надпись нашел, когда был в Берлине. У него столько наград, что они все не помещались на одном пиджаке.

После войны папа работал водителем, несколько лет — на Крайнем Севере, то есть занимался реальным мужским делом. Мне даже бывает неловко, стыдно за то, что я выбрал такую легкую профессию. Когда мне было 14, я заявил, что больше не хочу учиться, лучше стану капитаном корабля или дирижером (хотя не знал ни одной ноты). И тогда папа привел меня на автобазу и устроил учеником газоэлектро­сварщика. В жару я лежал на асфальте и сваривал железяки. Таким образом, отец установил в моей неокрепшей детской психике систему координат. Отца уже нет в живых, а я по-прежнему ориентируюсь на нее. Мама же работала машинисткой-стенографисткой, хотя мечтала стать врачом. Она очень хорошо поет, у нее прекрасный слух. Все наше с сестрой детство она водила нас в Одесский оперный театр. Но водила не просто так, а предварительно подготовив, прочтя либретто. Поэтому я всегда шел туда с большой радостью.

Лет в тринадцать я познакомился с прекрасной семьей, замечательными одесскими художниками Михаилом Борисовичем и Зоей Александровной Ивницкими, от которых впервые услышал незнакомые имена: Пастернак, Булгаков… Мне было стыдно, что я не знаю, кто это, попросил дать почитать их книги.

Повторюсь, каждый из нас — автор собственной судьбы. Никто — ни родители, ни плохие жены, ни правительство — не виноват в том, что жизнь не состоялась.

Тот, кто чего-то добился, молодец — тренировался, сильно хотел, ошибался и шел дальше. Когда слышу от знакомых фразу: «Я этого не сделал, потому что не дали, помешали, запретили», не верю: в том, что не получилось, виноват лишь ты сам.



— Ваши дочери связали свою жизнь с театром? Наверняка они росли за кулисами…

— Девочки росли в нормальных условиях, дома. Старшая, Маша Трегубова, стала выдающимся сценографом мирового уровня. В свои тридцать с небольшим она получила все профессиональные премии, какие только возможно. Чтобы с ней работать, надо встать в длинную очередь, не могу к ней пробиться.

Я очень не хотел, чтобы она становилась артисткой. И, к счастью, этого не случилось. Актерство — вредная, дурная, противоречащая природе человека профессия. Как правило, хорошие актеры в личной жизни несчастливы. Человеку, который все время что-то сочиняет, переосмысливает, вживается в образы, трудно вписаться в быт. Конечно, я всегда был неудобен для близких. Возможно, я не самый правильный отец… Детьми можно и должно было заниматься гораздо больше, чем это делал я. На счастье, ими занималась их мама. Все, что в них есть хорошее, это от Марины (Марина Хазова — заслуженная артистка РФ, актриса театра «Современник», бывшая студентка Иосифа Райхельгауза. — Прим. «ТН»).

Наша младшая дочь, Саша, — выпускница филологического факультета МГУ. Я долго ее уговаривал получить хорошее образование, и она послушалась, но, думаю, лишь потому, что захотела сделать приятное мне и маме. Поскольку Саша отлично училась в школе и тщательно готовилась к экзаменам, легко их сдала, окончила университет. Но уже два года работает обычным администратором в театре «Школа драматического искусства». К тому же не так давно зачем-то окончила курсы парикмахеров.

— Почему вы ее к себе в театр не берете?

— Что значит «не берете»? Она категорически отказывается ко мне идти. Мало того, отказывается от любой моей помощи. А я мог бы позвонить в замечательные журналы, где у меня­ много друзей-редакторов, или на ра­дио­станции,­ телеканалы… Но Саша и слышать об этом не хочет.

Я очень горжусь своими детьми, очень…

— Сколько вашей младшей дочери лет?

— 23… Или нет, 24. Чтобы вспомнить, сколько дочерям лет, я сначала должен вспомнить, сколько мне самому.

Годы — это страшное дело. Вот моя мама никогда не говорит, сколько ей лет. Отвечает уклончиво: «Не помню точно». Сегодня самое большое огорчение в жизни — это возраст. У великого Марлена Мартыновича Хуциева есть потрясающий фильм «Бесконечность» — про человека, который вдруг понимает, что жизнь конечна. Кстати, в одной из главных женских ролей в этом фильме снималась Марина Хазова.

Лет двадцать назад, посмотрев его, я не прочувствовал сути. Понимание пришло недавно, когда в бытовых мелочах я вдруг стал ощущать конечность бытия. Например, у меня есть библиотека, где помимо книг Улицкой, Акунина, Быкова, подписанных авторами, до недавнего времени стояли книги некоторых графоманов… Так вот пусть они меня простят, но я стал избавляться от их «творений», ибо понял, что никогда не прочту и даже не открою. Не хочу тратить драгоценное время.

Когда мне спокойно говорят: «Да что вы нервничаете, ваш театр отстроят через три-четыре года», я потрясенно переспрашиваю: «Три года?! Да вы что?! Мне надо сейчас!» («Школа современной пьесы» в ноябре 2013-го пережила пожар, театр временно переехал в Театральный клуб на Тишинке. — Прим. «ТН».) Время невероятно уплотнилось. Каждый день — это огромный срок! А раньше я эти дни никак не считал. Я уже немолод, но осознать это трудно. Ведь я в хорошей форме. Мне нравится работать, я люб­лю свою профессию, но еще больше я люблю делать что-то, не связанное с театром. Строить, куда-нибудь ехать… У меня масса планов. В конце концов, я еще никому не передал свою фамилию, все дочери рождались… Но жизнь не окончена, и кто знает, как она повернется.

---

Иосиф Райхельгауз

Родился: 12 июня 1947 года в Одессе

Семья: мама — Фаина Иосифовна; дочери — Мария Трегубова, художник, Александра Хазова, театральный администратор

Образование: окончил режиссерский факультет ГИТИСа

Карьера: был режиссером-постановщиком театра «Современник». Работал режиссером Московского театра им. Пушкина, Московского театра миниатюр (ныне театр «Эрмитаж»). С 1989 года — художественный руководитель театра «Школа современной пьесы». Руководит режиссерской и актерской мастерской на кафедре режиссуры драмы в РУТИ-ГИТИСе. Ставил спектакли в Турции, Америке, Швейцарии, Израиле и др. Написал книги «Не верю», «Одесская книжка», «Мы попали в запендю», «Прогулки по бездорожью». Народный артист России