Онлайн-журнал о шоу-бизнесе России, новости звезд, кино и телевидения

Игорь Золотовицкий: «Что касается выпивки, секса и рок-н-ролла, уверен: все поколения одинаковы»

0

Актер театра и кино рассказал в интервью о том, чему его научил Евгений Евстигнеев, как разыграла будущая жена и почему приходилось жарить мясо на утюге.

— Игорь Яковлевич, в последний период вы обросли очень серьезными должностями, с чем вас и поздравляем. Как ощущаете себя в роли большого начальника?

— Спасибо, конечно, за поздравление, но, если подпустить немного иронии, тут скорее сочувствие надо выражать. Реально. Вот если раньше в Школе-студии мне приходилось отвечать только за курс, которым руководил, то сейчас за всех студентов и сотрудников, не говоря уже о решении бесконечных хозяйственных проблем… К счастью, никуда не делся прежний ректор Анатолий Миронович Смелянский: он теперь почетный президент нашего вуза, и его поддержка бесценна. И гениальный Олег Павлович Табаков есть — завкафедрой мас­терства актера Школы-студии, без чьей помощи просто невозможно обойтись. Ведь нужно как-то организовывать будущее выпускников, куда-то пристраивать каждого.

— Есть разница между нынешними студентами и лично вами периода студенческой поры?

— Другое время было, страна дру­­гая. Я, провинциальный парень из Ташкента, оказавшись в Москве, ощущал, что попал на незнакомую планету: здесь люди были иначе образованы, информированы, одевались и разговаривали не так, как мы. Мне потребовалось время, чтобы разжаться и стать своим в среде столичной молодежи. А сейчас все переменилось: информация доступна каждому в любой точке страны. У нынешних, конечно же, больше возможностей. И они свободнее, наглее нас, что, на мой взгляд, классно. А что касается выпивки, общаги, секса, девочек и рок-н-ролла, уверен: все поколения

одинаковые. И во время войны молодые хулиганили, смеялись, прикалывались, влюблялись. Тесть мой — а он был доктором наук, преподавал в МАИ радиолокацию — рассказывал, как во время эвакуации в Алма-Ате они, мальчишки-студенты, ходили в институт босиком, нарисовав себе на босых ногах гуталином сандалии, поскольку вход без обуви был запрещен. А мы как весело жили в общежитии, балдея от ощущения свободы, воли и взрослости! Все в радость, никаких проблем. Одно но: нет горячей воды. Ну и что? Меня, как самого высокого, тут же определили на должность… душа. Разогревали воду на плите, прилаживали душевую насадку на носик чайника, и я всех по очереди поливал над тазиком. До утра в преферанс играли по копеечке, пельмени лепили вручную (по 500 штук зараз) и морозили их на балкончике — девчонок ждали. И те приходили к нам, в мужскую общагу, на дегустацию. Неподалеку располагалось медицинское училище, и мы отлично корешились с будущими медсес­тричками. Они исправно посещали все наши спектакли, по окончании которых дружно заваливались к нам. (Смеясь.) А утром, перед приходом коменданта, как десант, выпрыгивали из окон, благо было невысоко. Вне стен общежития мы тоже не скучали. С Ромой Козаком, Димой Брусникиным и Сашей Феклистовым поставили перед собой глобальную задачу — обойти все рестораны центра Москвы. И, представьте, обошли.

— Откуда же деньги брали? Студенты, как известно, народ небогатый.

— Многим ребятам действительно приходилось подрабатывать. Скажем, Гришка Мануков, который уже давно живет во Франции, устроился уборщиком в баню, и мы к нему ходили париться. А Сашка Феклистов работал сторожем в кафе «Московское». Так мы ночами собирались у него, и он угощал нас мороженым. Но я был богатейшим студентом: к 40 рублям стипендии мама присылала мне ежемесячно еще сотню, плюс коробки с дарами Ташкента — продуктами-деликатесами и всякими домашними заготовками. По мер­­кам тех времен я был несметно богат. Шикарно жил, девчонок водил в рес­тораны. Одно время очень настойчиво ухаживал за своей сокурсницей Аленкой Бондарчук, царствие ей небесное… Так я мог позволить себе приглашать ее даже в ресторан «Националь» — по 25 руб­­лей за ужин выкладывал.

— Вы — сын богатых родителей?


— Мама моя работала в сфере торговли и, как тогда говорили, имела вполне прилично. А вообще-то она простолюдинка, из крестьян. Родилась в еврейском местечке на Украине, под Кривым Рогом, который потом стал колхозом. Во время войны их семью разбросало по миру: двух маминых сестер переправили в Польшу, после чего одна из них очутилась в Израиле, а другая в Америке. А мама с братом оказалась в Ташкенте. Начинала работать на заводе, а потом перебралась в торговлю. Со временем заняла должность заведующей буфетом при кассе «Аэрофлота» в гостинице «Россия» и, естественно, что-то себе наваривала, ни на секунду не усомнившись в том, что это могло быть расценено как нечто противозаконное. Мама была невероятно общительной и веселой. Соню знал весь Ташкент, и она знала всех. Легко убеждала кого угодно в чем угодно. Бывало, со смехом рассказывала: «Ох, сегодня опять из ОБХСС приходили — проверяли. Так мы чудно пообщались, обо всем договорились». Благодаря маминым связям и изворотливости мы ни в чем не нуждались.

Папа тоже из очень простой семьи. Родом из-под Смоленска. В 1941 году мой дед Соломон сумел спасти от фашистов своих детей, среди которых был и мой отец, буквально закинув их в проезжавший последний советский поезд. Но сам эвакуироваться не успел: убит был в период оккупации. Папа всю жизнь работал механиком на железной дороге. По убеждениям — коммунист. По сути своей человек кристально честный. Невероятный добряк. Верил абсолютно во все советские постулаты. За границей впервые оказался только в 1990-е годы. Вернулся в шоке. Просто в нокауте был. Помню, сидит за столом и вдруг обреченно так констатирует: «Значит, нас обманывали всю жизнь». Я говорю: «Вот именно, а ты им

верил». Еще до моего рождения папа очень тяжело переболел менингитом. Какое-то время с палочкой ходил, терял равновесие, часто страдал от головных болей. Мама в прямом смысле вытащила отца с того света и нянчила всю жизнь. Соня была для него всем, он обожал ее. После того как в 1993 году ее не стало, потерял ориентир в жизни, смысл. Я пытался как-то встряхнуть его: «Папа, ты держись, все-таки у тебя дети, внуки…», но он говорил: «Простите меня, ребята, без Сони мне ничто не в радость». Когда семь лет спустя папа умер, Света, сестра моя, продала их трехкомнатную ташкентскую квартиру всего за $1,5 тыс. Все тогда обес­ценилось, люди бежали из Ташкента, и это было ужасно. Для моих родителей развал Союза стал катастрофой. Рухнула вся их жизнь, они бедствовали. Мама осталась без работы, у папы пенсия — $4. Накоплений никаких. Сейчас я смог бы их полноценно содержать, обеспечить достойную жизнь, а тогда сам едва сводил концы с концами. Помогал, как мог — капельно, но они все равно были в отчаянном положении.

А раньше, повторяю, мы жили прекрасно. От детства осталось ощущение праздника: я катаюсь на машинках, на лошадках, ем мороженое, вокруг столетние чинары, все солнечно, радостно — ничем не омраченное счастье… Шумные, громкие, вечно ссорящиеся и тут же примиряющиеся родители-красавцы: мама — вылитая Мордюкова, папа очень похож на Тихонова. Обязательные семейные обеды по вечерам, застольные песни с гостями…

— Ваш выбор профессии в семье был одобрен?

— Более того, после того как я получил аттестат зрелости, папа поехал со мной в Москву подавать документы в театральные вузы: ему как железнодорожнику полагался льготный проезд. Но, к сожалению, прокатились мы впустую — поступить не получилось. Вернувшись в Ташкент, я пошел работать на авиационный завод слесарем-ремонтником токарных и фрезерных станков. Зачислен был учеником, а потом стал слесарем второго разряда. Зарабатывал полторы сотни руб­лей в месяц! После первой получки, как положено, следовало обмыть заработок. Я проставился — выпивку купил, закуску.

Уселся, приготовился выпить с мужиками на равных, по-взрослому, но они мне даже не налили. Сами-то наклюкались. Со смаком пили — занюхивая, закусывая, покряхтывая, а мне сказали: «Рано еще, артист (они меня так называли), мал слишком!» Между прочим, в аналогичную ситуацию я попал, когда на самом деле стал артистом. Моим педагогом в Школе-студии МХАТ был Евгений Евстигнеев, а я близко сдружился с его сыном Денисом. Мы и сейчас дружим. Короче, после института уже непонятно было, как я общался с Евгением Александровичем — как с отцом своего друга, как с педагогом или как с партнером, с которым пусть немного, но играл на сцене. И вот довелось мне совсем еще новоиспеченным актером сыграть эпизод в знаменитом мхатовском спектак­ле «Старый Новый год». В антракте маститые артисты, среди которых был Евстигнеев, недвусмысленно намекнули мне: мол, текст на сцене произносил — надо бы это дело «зафиксировать». Я побежал в гас­троном, купил лучшую водку, в театр влетел как на крыльях — ну еще бы, буду, как свой, выпивать с выдающимися мхатовцами! Но едва выставил покупки на стол, Евгений Александрович сказал: «Отлично, молодчина! Иди теперь домой, а мы за тебя выпьем!» (Смеется.) Евстигнеев был отдельной планетой. Уникальный человек, из редкой категории гениев. Это признавали все. Как умел перевоплощаться! Ведь в жизни он был полной противоположностью своим киногероям. Ничего общего, допустим, с рассеянным профессором Плейшнером из «Семнадцати мгновений весны» или профессором Преображенским из «Собачьего сердца». Евгений Александрович был настоящим мужиком, очень приземленным дядькой, доступным, словно ваш сосед, до конца жизни обожавшим женщин. Мало, но как-то очень характерно говорящий. Даже актерскую задачу нам, студентам, объяснял по-особенному. «Тут, — говорил, — надо почувствовать пузырики от шампанского в носу. Вот иди на сцену и сыграй эти пузырики». Или учил: «Ходить по сцене надо дугами, полукругом». — «Почему?» — «Ну, по прямой чего интересного? Как-то скучно: раз — и подошел. а по дуге пока ты подойдешь, столько всего в этом будет заложено». Гениальные законы великого человека. Он вообще полнос­тью перевернул мне мозги.

— Вы женаты сейчас вторым браком. Первый был студенческим?

— Так получилось, что первый раз я женился фиктивно, чтобы остаться в Москве. Приглашая меня работать во МХАТ, Олег Николаевич Ефремов поставил условие: «Без московской пропис­­ки взять в театр не смогу». А для меня это было смерти подобно. Спасла добрая подруга, журналистка Ленка Мясникова, — вписала меня в паспорт и прописала в свою квартиру в качестве мужа. Всю жизнь благодарен ей за это. А вообще-то я жил на съемной квартире. Покинув общагу, мы с моим другом Сережей Земцовым, который сейчас является у нас деканом актерского факультета, сняли на двоих однушку

в Медведково. Потом он женился на нашей однокурснице Маше Ситко, и они стали жить отдельно, а я зажил в квартире один, королем. Только мама посягала на мой островок свободы — постоянно навязывала мне гостей. Еврейская традиция: дальних родственников не бывает, все они — близкие. Я за голову хватался от ужаса перед приездом очередной группы незнакомых мне людей. Пытался отказываться: «Мама, не могу же я принимать всех желающих посетить столицу!» А она впадала в гнев не понарошку: «Как, ты посмеешь отказать тете Бэлле из Бердичева?! (Или тете Томе из Хмельницкого, или дяде Боре из Житомира — не суть важно.) Ты что, Игорь, вообразил из себя?! Важным стал?!» Я пробовал объяснить: «Мама, но я же ее (или его, или их) даже не помню». — «И что?! Она же тебя в колясочке нянчила!» (Или: «Они заходили к нам домой, когда ты был маленький». Или: «Мы с ними часто разговариваем по телефону».) И призывала в союзники папу: «Яша, ты знаешь, что удумал наш сын? Он зазнался! Отказывается встречать Жору с Линой, ему жалко дать им угол! Кого мы вырастили…»

К счастью, вскоре пришли времена, когда я стал много разъезжать и просто физически не мог оказывать должного гостеприимства многочисленным родственникам из разных уголков нашей необъятной родины. А потом и женился, окутал себя семейными узами. Будучи сыном железнодорожника, с женой своей, Верой Харыбиной, — настоящей, не фиктивной, с которой мы живем уже почти три десятка лет, я познакомился в поезде, по дороге из Питера в Москву. Мы с Гришкой Мануковым возвращались с кинопроб и в купе разговорились с милой скромной девушкой. Выпили вместе, повоображали перед ней, похорохорились — типа мы крутые артисты, служим во МХАТе, выступаем по Москве с капустниками. А Вера, представившись студенткой-художницей Суриковского учили­­ща, с интересом слушала наши захватывающие байки из театральной жизни, которые, по нашему мнению, должны были потрясти ее воображение. Некоторое время спустя через общего знакомого выяснилось, что попутчица наша никакая не безродная студентка, а барышня вполне состоявшаяся и состоятельная: актриса Театра сатиры, с собственной машиной, квартирой и при родителях, работающих за границей. Да и сама она все детство провела в Китае, где преподавал ее отец. И поведение ее в поезде было элементарным розыгрышем. (Смеясь.) Вот эта непредсказуемая барышня и стала моей женой. Сначала встречались у меня. Постепенно я перебрался к Вере. А поженились, когда она была на девятом месяце.

— Осознание отцовства сразу пришло или понадобилось время?

— Когда Алешка родился, мне было 27 лет. Узнал я о его рождении в Япо­нии. Утром отвез Веру в роддом, а вечером улетел с театром на гастроли. Открываю дверь своего номера в токийской гостинице, и тут же раздается телефонный звонок: «Игорь Яковлевич, вас беспокоят из посольства Советского Союза. Поздравляем, у вас родился сын!» Оказалось, мой друг послал им телеграмму. В этот же день пришло сообщение о присвоении звания народного артиста РСФСР Юре Богатыреву. Соответственно, оба события отмечались одновременно. Пили знатно, всей труппой. Японский администратор подарил мне памперсы. Я впервые в жизни их увидел — мы ведь даже не представляли, что существует такая непромокаемая роскошь для младенцев. И когда мне объяснили, что это за чудо-трусы, чуть с ума не сошел от радости.

Первенца своего я увидел только через две недели. Зато навез ему кучу заморских прибамбасов: каких-то немыслимых сосок, бутылочек, погремушек, вещиц всяких ярких расцветок. Но главное — памперсы! Боже, как же мы с Верой над ними тряслись: стирали их, сушили, вытаскивали намокшее внутреннее содержимое и засовывали вместо него наши, отечественные, подгузники… Конечно, по мере возможности я помогал жене. и все же не очень понимал суть своего нового качества — отцовства. все недоумевал: «Ну какой я папа?» Вера даже обижалась: «Как ты можешь такое говорить?» Но до меня все равно не доходило. А вот когда Саня родился — у братьев разница девять с половиной лет — у меня уже были совсем другие чувства. Шурик еще пока наш, как бы продлевает ощущение нашей нужности. Он, конечно, великий разгильдяй, оканчивает 10-й класс. Похоже, тоже нацеливается на актерское дело. Вера у нас очень музыкальная, она и детям

привила любовь к музыке. Сашка играет на барабанах. У Алешки своя группа — они играют джаз, блюз, рок-н-ролл, выступают в клубах. Он молодец. Окончив международное отделение факультета журналистики МГУ, по секрету от нас с мамой поступил в Щукинское училище, а потом перешел оттуда в РУТИ, где сейчас учится режиссуре. А Вера, три десятка лет прослужив актрисой в Театре сатиры, теперь преподает во ВГИКе на курсе у Владимира Фокина. Параллельно, после окончания во ВГИКе факультета режиссуры, занимается кино- и телепроектами. Была режиссером сериалов «Адъютанты любви», «Дорогая Маша Березина», «Грустная дама червей», сняла несколько документальных картин. Недавно сделала фильм «Спроси меня». С одной стороны, это документалка, а с другой — полнометражный художественный фильм в стилистике очень модного сейчас направления — вербатим. Это так называемый актерский перевертыш. Даже не наблюдение за каким-то человеком, а полное перевоплощение в него — актер становится его сущностью. Прекрасная получилась работа.

— Поездка в Японию, совпавшая с рождением сына, была первым выездом за рубеж?

— Когда в 1983 году я начал работать во МХАТе, мне говорили: «Ты вообще не выездной, о зарубежных гастролях забудь». Театр-то был режимный, а тогда все загранпоездки были под конт­ролем. Тем не менее в январе 1988 меня почему-то выпустили, причем даже сразу в капиталистическую страну — ФРГ — со спектаклем «Чинзано» по рассказу Людмилы Стефановны Пет­рушевской, который мы вместе с моими товарищами Ромой Козаком, Гришей Мануковым и Сережей Земцовым сделали в созданном нами театре-студии «Человек» без отрыва от основной работы. Наш спектакль не просто прогремел, он стал культовым, на него невозможно было попасть. Очень скоро нас стали нарасхват приглашать на сцены зарубежных театров. За пять лет мы объездили 25 стран! Это было уму непостижимо. В первой же поездке меня начали уговаривать: «Ну оставайся здесь, ты же еврей. Обустроишься, заживешь как в раю». Подмазывали подарками: «Вот эту

цепочку передай маме, а вот это платье для беременных — жене». Но я, как настоящий комсомолец, гордо отвечал: «Нет, я люблю свою родину, и я вернусь!» (С улыбкой.) Подарки, правда, забрал. А они гнули свое: «Вы прекрасный актер, у вас такой сочный голос, будете работать на Радио «Свобода», жить в роскошной квартире, получать большие деньги». Но я был непреклонен. Я и правда ни на секунду не задумывался о том, чтобы эмигрировать. Зачем? У нас же перестройка началась! «Чинзано» гремит, мы все в творческом полете. Эх, жаль не платили гонорары, иначе стали бы миллионерами. Но, увы, мы работали на энтузиазме, в связи с чем имели только суточные и… по восемь бутылок «Чинзано» на каждый спектакль. Нам-то в качестве реквизита нужны были пустые. Но иностранные организаторы осознать это были не в состоянии. Что было с ними делать? Не выливать же. Поэтому мы переливали их в банки, в канистру и после спектаклей исправно выпивали. (Со смехом.) С той поры не только вкуса, даже запаха этого замечательного напитка выносить не могу.

Суточные берегли как зеницу ока. Они шли на коммерцию: за границей покупали электронику, шмотки, в Мос­кве продавали. Помню, на компьютер, который мы, скинувшись втроем, купили в Штатах, здесь приобрели автомобиль. Экономили в поездках на всем. Возили с собой банки с китайскими сосисками — они тогда у нас появились: длинные такие, невкусные. Французы все интересовались: «Что вы постоянно сосиски едите, почему в ресторан не ходите, неужели так любите их?» Я неизменно отвечал: «Не представляете как! Без сосисок для русского человека жизнь — не жизнь». И печально отводил глаза от манящих огней кафе и ресторанов… Боролись с безденежьем как могли. Антрекоты даже наловчились жарить в отеле — на утюгах. Проложишь мяско между двумя раскаленными, смазанными маслицем утюжками, сожмешь их покрепче — и, скажу я вам, прекрасные отбивные получались. Суперстейки! А пельмени как мы варили! В бачке унитаза кипятильником доводили воду до кипения, забрасывали туда пельмешки и варили. А что, отлично получалось. Так же тушенку в банке разогревали…

Наконец в финансовом плане нам крупно повезло. В Париже мы подружились с переводчицей — красавица мулатка, зовут Эвлин. Мало того что она организовала нам гастроли на своей родине — на острове Мартиника, так еще сумела договориться с владельцем театральной школы в Париже о том, чтобы мы начали там преподавать. Он разрешил нам провести пробный цикл с этюдами и тренингами,  после чего заключил с нами долгосрочный договор. Так на протяжении нескольких лет моя жизнь оказалась связана с Парижем: я постоянно ездил туда проводить занятия. Соответственно финансовое положение стало налаживаться — семью смог содержать, родителям как-то помогать. Со временем решились с Верой и на второго ребенка — уже не было страшно. (Помолчав.) Все-таки тот наш экспериментальный спектакль «Чинзано» стал для меня настоящим вы­­игрышным лотерейным билетом.

— В возглавляемом теперь вами Доме актера даете возможность экспериментировать молодым артистам?


— Давайте внесем коррективу: возглавляю не я один. Вместе со мной Саша Жигалкин (актер, режиссер. — Прим. «ТН») и в качестве худрука режиссер Театра имени Вахтангова и профессор Театрального института имени Щукина Владимир Иванов. А молодежи у нас — не протолкнешься, везде что-то репетируют. К счастью. Ведь Дом актера — по-настоящему культовое место. Открыт, между прочим, был в достаточно трагические времена — в 1937-м. В год 100-летия со дня смерти Пушкина. К слову, на днях услышал анекдот: «В каком году убили Пушкина?» — «В 37-м». — «Да ты что?! Опять Сталин — вот сволочь!» В общем, со временем Дом актера превратился в свое­­образный клуб, этакий островок свободы, творческую лабораторию, где можно было что-то сочинять, экспериментировать, позволяя себе выходить за рамки запретов. Надеюсь, что традиции будут жить и дальше. Я по сути своей оптимист, и потому мне хочется верить — нет! — на самом деле я уверен в том, что все в нашей жизни идет к лучшему. Серьезно.

— Выходит, вы из категории редких счастливчиков?

— Если говорить в планетарном смысле — да, безусловно. А если спуститься на землю, то, конечно же, живу не без проблем и волнений. Время-то все-таки тревожное, вот и дергаешься — за жену переживаешь, за детей, а их куча: своих двое, да у Светки, сестры, которую я обожаю (она в Самаре живет, работает учительницей математики), двое сыновей и трое внуков-пацанов. За всех беспокоюсь. Не говоря о неродных детях — студентах. хотя непонятно уже, кто роднее — свои или чужие. Разумеется, усталость порой наваливается, здоровье пошаливает — несколько лет назад пришлось сделать операцию на сердце. Тогда, уходя в наркоз, с жизнью простился. А когда вышел и осознал, что я опять здесь, что родные рядом, переживают за меня, что мы по-прежнему как воздух нужны друг другу, понял: это и есть счастье. (С улыбкой.) И опять окунулся в работу.

Знаете, мне очень нравится моя роль в спектакле «Дом», который к мо­­ему 50-летию поставил Сергей Пускепалис. А пьесу написал мой друг Женя Гришковец. Там главный герой пытается занять денег у друзей на осуществление заветной мечты — покупку дома. Но все, к кому он обращается, безучастны, и по мере развития действия человек осознает свое отчаянное одиночество. Я прекрасно отдаю себе отчет в огромной важности этого авторского посыла в наш равнодушный век, этого завуалированного призыва: «Люди, давайте услышим друг друга, постараемся понять!» Я играю это, но… В своей жизни я сталкивался прямо с противоположным — и в семье, и с друзьями, и в профессии. А потому я действительно считаю себя счастливым человеком. А как иначе, если всегда с радостью иду из дома на работу и всегда с радостью возвращаюсь с работы домой.


Игорь Золотовицкий

Родился: 18 июня 1961 года в Ташкенте

Семья: жена — Вера Харыбина, актриса, режиссер; сыновья — Алексей (25 лет), студент РУТИ (ГИТИСа), Александр (16 лет)

Образование: окончил актерский факультет Школы-студии МХАТ

Карьера: актер МХТ им. Чехова. Снимался в фильмах: «В городе Сочи темные ночи», «Такси-блюз», «Закат», «Марш Турецкого», «Ландыш серебристый», «Люба, дети и завод…», «Пятый угол», «Быстрее, чем кролики» и др. Режиссер (спектакль «Женитьба»), педагог, телеведущий, ректор Школы-студии МХАТ, директор Центрального дома актера.

 

Загрузка...