Игорь Губерман: «В борьбе за народное дело я был инородное тело»

— Игорь Миронович, как-то вы заметили: «Семья от Бога нам дана, замена счастию она». Вы лично из какой семейной атмосферы выкристаллизовались?

— Я еще один стишок вспомнил, по теме: «Ушел наплыв похмельной грусти; оставил душу змей зеленый; меня родители в капусте нашли, мне кажется, в соленой…» Мама моя окончила консерваторию и юридический факультет университета. Но работала недолго — из-за моего старшего брата, 26 раз болевшего воспалением среднего уха, работу ей пришлось бросить. Зато Давид потом стал знаменитым человеком, академиком. В качестве начальника Кольской геологоразведочной экспедиции сверхглубокого бурения пробурил на советском оборудовании самую длинную на тот

момент в мире скважину — 12,262 км, за что попал в Книгу рекордов Гиннесса… Отец. Что же мне о нем сказать, кроме того, что он был евреем, инженером-экономистом и прекрасным человеком, только на всю жизнь очень испуганным ­1937-м, 1948-м и 1952-м годами. И часто повторял мне коронную фразу: «Гаринька, тебя посадят быстрее, чем ты этого захочешь». Поэтому никакие разговоры о политике в семье не велись — все боялись. А меня как раз на эти темы разбирало подростковое любопытство. Но вместо его удовлетворения я получал изрядную долю воспитательной ругани. В основном ругали за поведение.

— Вы плохо себя вели?

— Я ерзал. Слишком активный был, и это было наказуемо. Горжусь тем, что даже в 10-м классе, когда школьников уже начали звать на вы, меня в виде наказания продолжали ставить в угол. Я оттуда глядел на класс, перемигивался со всеми и дико гримасничал. Думаю, потом именно это научило меня безбоязненно смотреть на аудиторию.

— Может, вы и в драках участвовали?

— Часто я бывал бит, что трудно назвать дракой. Хотя, с другой стороны, я все-таки являлся участником — без меня же это не состоялось бы… Вызывал я раздражение соучеников не столько своей национальностью, сколько тем, что был отвратительно интеллигентный, вежливый и главное — отличник. Я их хорошо понимаю. И много благодарен, потому что, во-первых, научился быстро бегать, во-вторых, усвоил: боль — это не так страшно, а в-третьих, вырос здоровым, мало чего в жизни боящимся мужиком.

Школу я окончил с медалью. Батя сказал, что мне необходимо приобрести какую-нибудь положительную профессию, чтобы ею кормиться, а дальше, мол, делай, обормот, что хочешь. Я окончил МИИТ — Институт инженеров железнодорожного транспорта. После института я должен был трудиться в каком-то проектно-конструкторском бюро — на меня пришла заявка. Но когда явился на выпускную комиссию, декан — не помню его фамилию, но жуткая был скотина — плохим тоном произнес: «Губерман, конечно же, желает остаться в Москве». И я — характер-то дурацкий! — гордо ответил: «Нет, по­еду по распределению, куда пошлют». И меня послали. В Башкирию. Там я три месяца работал помощником машиниста электровоза, а потом сдал на права и ездил машинистом. А год спустя перевелся в Москву, где стал уже инженером-наладчиком.

«Любовь — спектакль, где антракты немаловажнее, чем акты»

— Первая любовь когда вас посетила?

— В 9-м классе. Дачный роман обрушился на меня. С чудовищными переживаниями. Я очень ее любил, но она предпочла первокурсника из Текстильного института, который, с моей точки зрения, ни в какое сравнение со мной не шел… Новой любовью я заболел уже в институте. Два года с ума сходил и опять потерпел фиаско: она вышла замуж за моего близкого товарища, а я вновь погрузился в мир душевных страданий. Но! Понаблюдав за этими девчонками пару лет, пришел к выводу: ей-богу, мне повезло, что они меня отвергли! Однако пока это было мне неведомо, мучился ужасно, просто умирал… Изливал душу на бумаге — сочинял стихи. Длинная, занудливая, печальная любовная дребедень. Одного содержания: я порицал женщин за коварство и неотзывчивость.

— Неужели никто не отзывался?

— Если и было что-то, то так, по-молодежному, как птички на ветках. Впрочем, тогда все жили как птички. Это я про сексуальную жизнь… Проще говоря, я то и дело влюблялся, бесконечно страдал и все это описывал в километровых виршах, которые впоследствии собственноручно отправил в помойное ведро.

«Да, я бывал и груб и зол; однако помяну;

что я за целый век извел; всего одну жену»

— Когда же вы стали на путь примерного семьянина?

— Вас интересует де-факто или де-юре? Я спрашиваю, поскольку временной разрыв между этими двумя событиями — когда мы с Татой сошлись и когда отправились в ЗАГС — составил год. Моя мудрая жена по этому поводу высказалась так: «Де-факто — это твой праздник, а де-юре — мой…» Сошлись мы в 1964 году. Нас познакомила изумительная

поэтесса Анна Наль — в то время сокурсница Таты по университету и гражданская жена ученого-геофизика и прекрасного поэта-барда Александра Городницкого. Когда Сашка приезжал из Питера, они жили вместе, и я говорил, что он приезжает в Москву делать «аннанализ»… Когда я задумал за Татой приударить, она спросила мнение Аннушки относительно меня, и та ответила: «Если его приодеть, он ничего…» Ну вот, собственно, и все. А год спустя я позвонил Татиной маме и сказал: «Я прошу руки вашей дочери». На что услышал: «Игорь, во-первых, это делается не по телефону, а во-вторых, давно пора…» После чего мы с Татой подали документы в ЗАГС.

Непосредственно на свадьбу я опоз­дал на 40 минут. И полвека мне это припоминают. Без преувеличения — 6 октября нынешнего года мы с Татьяной Юрьевной будем отмечать 50-летие совместного ведения хозяйства… В общем, так вышло, что за пять дней до бракосочетания я по каким-то журналистским делам поехал в Киев. Там очутился в компании. Хорошо сидели, а когда выпивка закончилась, кинули жребий — кому бежать за дополнительной бутылкой. Выпало мне. Я побежал. Бутылку купил, а оставшиеся деньги вместе с паспортом у меня вытащили. На одолженные приехал в Москву и пошел к начальнику районного отделения милиции. Со своей книжкой «Третий триумвират» — о бионике, в которую я заранее вписал слова благодарности. Подарил ему и объяснил свою ситуацию. Мужик, проявив замечательную смекалку, поинтересовался: «Я не понял, ты хочешь, чтобы я тебе побыстрее паспорт отдал или, наоборот, задержал как можно дольше?» То есть предоставил мне последний шанс соскочить. Я понимающе хохотнул, но все-таки шансом не воспользовался, попросил ускорить. Тогда он сообщил: «У нас паспортистка серьезная — именно так: не сердитая, а серьезная, — но я все равно попрошу ее, чтобы успела сделать к дню твоей свадьбы. Только ты чего-нибудь ей принеси». В назначенный день я принес коробку конфет, которая, очевидно, не соответствовала ее ожиданиям, поэтому паспорт я получил гениальный: все пункты в нем были заполнены нормальными буквами, а слово «еврей» в графе «национальность» — гигантскими… Будущие родственники встретили жениха, опоздавшего на свадебную церемонию, довольно хмуро. Теща сказала: «А я-то уж думала, слинял зятек…» После того как штампы в паспортах были проставлены, один весьма талантливый человек, Борис Крутиер — врач-кардиолог, кандидат наук и одновременно автор замечательных афоризмов, посоветовал мне во всех анкетах, где следует указывать семейное положение, писать «безвыходное». И я этому совету следовал.

— Чем же все-таки пленила вас ваша избранница?

— Пожалуй, опять процитирую себя: «В мужчине ум — решающая ценность; и сила — чтоб играла и кипела; а в женщине пленяет нас душевность; и многие другие части тела…»

— Родители ваш выбор одобрили?



— О чем вы говорите, конечно, нет! Тата была коротко стриженная, курила, к тому же из какой-то непонятной писательской семьи. Но так как общий образ моей жизни был еще хуже, то ничего лучшего от меня они и не ждали…

А вообще-то Тата филолог. Окончила филфак МГУ, работала экскурсоводом в Пушкинском музее, где наверняка приезжие негры щипали ее за попку. Возможно, мама с папой об этом догадывались.

— А вы с тещей поладили?

— Более чем. Она была человеком необыкновенным. Из дворян, правнучатая племянница Льва Толстого. (Лидия Либединская, урожденная Толстая, — писательница, переводчица, литературовед, исследователь жизни и творчества декабристов, Горького, Герцена, Огарева, Блока, автор мему­аров о современниках. — Прим. «ТН».) Обладала невероятной способностью сплачивать вокруг себя прекрасных людей. Сколько потрясающих гостеваний у нее было, человек по тридцать собиралось за столом. И ей абсолютно не была важна национальность, более того, она ­любила евреев. Просто так, вообще. И муж ее, с которым она прожила 18 лет, писатель Юрий Николаевич Либединский, был

евреем. Помнится, я по этому поводу шутил: теща, несмотря на возраст, порхает как бабочка, потому что у нее все зятья пархатые. Правда, почти все дочки повыходили замуж за евреев… Меня теща, наверное, любила, ну, во всяком случае относилась ко мне хорошо и всегда во всех ситуациях вела себя безупречно. Неслучайно же я в ее честь написал: «Зятья в слезах про тещ галдят; а наша — лучше не отыщешь; ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах; ни в Африке, где тещ едят…»

— Отцовство в вас что-то изменило?

— К сожалению, ничего. Я очень скверный отец, кстати, и дедушка совершенно никудышный. В отличие от правильных пап и дедов, которые своим детям и про жизнь что-то осмысленное расскажут, и на экскурсию сводят. А я что? Никому в детстве сказок не читал, не воспитывал. Может, щекотал иной раз… Короче, в этом ­отношении являю собой горестное зрелище и тягость для окружающих. Зато я никогда деток не бил. Когда Тата хотела их рассмешить, если они грустили, она говорила: «Сейчас папа вас отшлепает», — и они тут же начинали смеяться. Стишки мои их тоже иногда забавляли, в особенности если имели к ним непосредственное отношение, ну скажем: «Без выкрутасов и затей; но доводя до класса экстра; мы тихо делали детей; готовых сразу же на экспорт».

— Они чем занимаются?

— Танька, дочка, сначала работала на какой-то вычислительной машине в области, связанной с кибернетикой, а потом бросила все это и стала воспитательницей в детском саду. Трех девочек родила. Как их зовут-то, дай Бог памяти? А, Гила — ей 20 лет, 17-летняя Тали и от второго мужа Алина — ей еще нет трех… Теперь про тех внуков, которые от сына. Сам он работает программистом, у него своя фирма по обработке каких-то нефтяных данных. А детей — пятеро.

Старшему, Ярону, — 15, Нэне — 13, Алене — 9, Мике — 8 и, наконец, самому маленькому, Давидику, — 2,5 года. Вот такая семья — сплошь девки, всего два внука. Они все дружат и очень счастливы. Часто приезжают к нам с Татой, и, когда мы собираемся за столом, я смотрю на них, и, поверите ли, на глазах выступают слезы. Не знаю уж почему.

— Цитирую вас: «Мое счастливое лицо; не разболтает ничего; на пальце я ношу кольцо; а шеей чувствую его». Это соответствовало действительности?

— Нет, это все словоблудие, на которое обычно добрая Тата реагирует довольно злобно. Если я выхожу из своей комнаты смеясь, она обязательно спрашивает: «Какую еще гадость про меня написал?»

«К бумаге страстью занедужив; писатель был мужик ледащий;

стонала тема: глубже, глубже; А он был в силах только чаще»

— Чем еще была заполнена жизнь молодого семьянина Губермана? Тысячи «гариков» у вас написаны про выпивку, женщин…

— Вот этим самым, видит Бог. Чем еще может быть наполнена жизнь молодого обалдуя? Гулянками, пьянками, девками и книгами. Я много читал, правда. Если собрать вместе, наверное, годы провел в Ленинской библиотеке. Что еще делал? Стишки начал писать и завывал их во время застолий. Может, как раз ради того, чтобы прочитать в компании друзей, и стал писать коротко. Полезь я со своими километровыми зарифмованными душеизлияниями, меня сразу же заткнули бы. А четверостишия — дело другое. Никто и рта не успевал открыть, чтобы сказать мне «Цыц!», а я уже продекламировал. И был этим очень горд.

— Почему вы свои творения называете так пренебрежительно — «стишки»?

— Но они же коротенькие. И мысли куцые. Поэтому… Книжки, кроме того, писал. Первая была опубликована в 1963 году — тоненькая, но высокохудожественная — «Локомотивы настоящего и будущего». Потом был упомянутый уже «Третий триумвират». Затем «Чудеса и трагедии черного ящика» — об изучении мозга. Дальше вышла повесть о великом

психиатре «Бехтерев: страницы жизни». Параллельно я подрабатывал литературным «негром» — сочинял нетленные книги за членов Союза писателей, подвизался в журнале «Знание и сила» и халтурил на студии научно-популярных фильмов, писал сценарии. Тамошний главный редактор меня любил. Помню, после какого-то моего очередного удачного сценария он зашел в комнату, где я в тот момент разговаривал с редакторшами — такие симпатичные были девки. А он явно перед ними фигурял. В общем, похвалив меня, он сказал: «Прямо сейчас сочиняйте заявку, я вам тут же подпишу». А у меня давно была заготовлена шутка, только я не знал, куда ее всунуть. И тут как раз образовался удачный момент, мне ведь тоже хотелось выпендриться перед этими красотками. И я серьезно говорю: «Тема заявки уже есть. Можно написать о НИИ, занимающемся холодильной установкой, — он расположен под мавзолеем Ленина и уже рассек­речен. Я и название придумал (в этом и была главная суть моей хохмы): «Ленин умер, а тело его живет!» Это были 1970-е годы. Все замерли. Редактор побелел и сухо произнес: «Попрошу вас в ближайшие полгода здесь не появляться».

И я не появлялся… Но потом все опять наладилось, и я еще много лет там работал.

Когда в 1984 году я вернулся после лагеря и ссылки — голый, голодный, без прописки, не понимая, куда податься, ведь инженером я всегда был никчемным, да и не хотелось уже этим заниматься, я вновь пришел на эту студию. Ужас: люди, которые раньше кидались навстречу и искали со мной дружбы, едва завидев, трусовато ­переходили на другую сторону улицы или в коридоре юркали в ближайшую дверь. Но все же нашлась одна замечательная женщина, Лида, которая обнадежила: «Игорь, поезжайте спокойно домой, я вам точно пришлю договор на сценарий». В те времена такой поступок был сродни подвигу. Это же прямой риск вылететь с прекрасной работы, причем с клеймом. И все-таки мне разрешили написать сценарий для научно-популярного фильма «Комплексная технология содержания молочного стада…» в каких-то условиях, уже не помню каких. По заказу Министерства сельского хозяйства. Я был совершенно счастлив.

«И я сказал себе: держись; Господь суров, но прав;

нельзя прожить в России жизнь; тюрьмы не повидав»

— По какой же причине вы были арестованы?

— Я сдружился с Сашей Гинзбургом (журналист и правозащитник, неоднократно отбывавший наказание за антисоветскую деятельность. — Прим. «ТН»). Необыкновенного обаяния был человек и магнитного притяжения. Он

издавал самиздатовский журнал «Синтаксис» и до той поры, пока его не выставили из страны, трижды был посажен. Через Сашку я познакомился с множеством изумительных людей. Мы собирались в его крохотной комнатке и беспрерывно читали стихи, свои и чужие… То есть круг моего общения сложился. Кроме того, со временем я стал сотрудничать с хорошим, но подпольным журналом «Евреи в СССР». Дружил с редакторами, которые периодически менялись, по­очередно отправляясь в эмиграцию, — тогда еще уезжать разрешали. Пятым был Виктор Браиловский (математик, участник движения за репатриацию в Израиль. — Прим. «ТН»), мы до сих пор с ним дружим, раз в месяц пьем водку и вспоминаем те прекрасные дни…

Так вот, Витю решили посадить. И для этой цели выбрали меня. Мол, я парень легкомысленный, а значит, поднажав, договориться со мной труда не составит. Разумеется, план был более глобальный. Суть такова: евреи скупают разнообразные ценности, продают их за границу, а на вырученные деньги издают антисоветскую самиздатовскую литературу и организуют всякие движения. А я люблю живопись, поэтому коллекционировал картины. Правда, на приобретение всегда не хватало денег, поэтому в основном это были подарки друзей-художников. И еще я собирал иконы — ездил за ними по деревням. То есть для шантажа являлся идеальной фигурой. И мне предложили: либо садиться в тюрьму, либо написать донос на Браиловского.

— Каким образом такое предложение было сделано?

— Незадолго до этого я подал документы на выезд в Израиль. Я не был сионистом, просто захотелось использовать возможность пожить другой жизнью. И вот весной 1979-го меня вызвали в ОВИР, чтобы поговорить по поводу отъезда. Я пришел. Двое молодых людей приятной наружности провели меня в маленькую комнатку и там мягко объяснили, что я человек уязвимый, в связи с чем посадить меня очень легко, но они готовы этого не делать, если я напишу то, что требуется, про Браиловского. На протяжении двух часов я как-то уворачивался, отнекивался, говорил, что ничего не знаю. Апофеоз наступил неожиданно, когда я уже уходил. Прощаясь, они пообещали: «Мы еще повидаемся

и обязательно договорим,­ ­а ­сейчас напишите, пожалуйста, подписку о неразглашении». И я ответил: «Ну, вот это точно не смогу — я болтун, каких мало. А потому, как выйду от вас, сейчас же все расскажу». Тогда мне было сказано: «Игорь Миронович, вы же понимаете: теперь мы вас совершенно точно посадим, поскольку ваше пребывание на свободе будет означать, что нас легко можно послать на три буквы и продолжать жить как ни в чем не бывало». И посадили. Просто и изящно. Вызвали в город Дмитров свидетелем, а на месте переквалифицировали в обвиняемого, надели наручники, и… домой я уже не вернулся. Новый, 1980-й год встречал в Загорской следственной тюрьме. Обвинялся в том, что якобы купил пять заведомо краденых икон у двух мужиков-уголовников, которые находились под арестом. Им за лжесвидетельство на два года скостили срок. Мою коллекцию изъяли, и, естественно, обозначенных предметов искусства в ней не было. Тогда мне добавили еще одну статью — «Сбыт краденого»… Как я потом сформулировал: расстояние между поэтом и барыгой равно одной статье советского Уголовного кодекса и пяти годам политзаключения.

Видите ли, я не драматизировал ситуацию. Я ко всему отношусь с интересом, и этот эпизод моей жизни не стал исключением. Положа руку на сердце: благодарен советской власти за то, что меня посадили. Пять лет изучения жизни в университете миллионов дорогого стоит… Но Тату, родителей, всех близких, конечно же, было очень жалко. Дети-то особо ничего не понимали: Таньке было 13 лет, Эмильке — 6, а взрослым то время далось тяжко. Через день после моего ареста гэбэшник вызвал тещу — уважаемого человека, члена Союза писателей — и стал говорить открытым текстом. Дескать, ваш зять подлежит наказанию, но оно может быть совсем небольшим, и дальше все пойдет хорошо, правда, при одном условии: если вы и все ваши родственники и знакомые будете молчать. «А любой ваш крик, возмущение — так и передайте дальше — только ухудшит ситуацию для всех…» Теща пошла советоваться с порядочными и умными людьми, и один из них — ныне покойный Соломон Апт (переводчик и филолог. — Прим. «ТН») — сказал: «Все самое подлое и страшное делается в тишине, поэтому кричать надо обязательно». И они всей компанией подняли такой шум, что во многих странах мира стали за меня заступаться. Листовки выпускались «Свободу Губерману!», «Визу Губерману!» — у меня до сих пор дома в Иерусалиме такая хранится… Много нашлось благородных, самоотверженных людей.

«С годами жизнь пойдет налаженней; и все забудется, конечно;

но хрип ключа в замочной скважине; во мне останется навечно»

— Знаете, а ведь Браиловского в итоге все равно посадили. Он, бывает, приезжает к нам с Татой, и тогда половину вечера мы с ним вспоминаем обо всем этом. Не получается забыть. Въевшиеся штуки, их не вытравишь. Видит Бог, мы с ним в жизни всякого повидали, но годы несвободы до конца дней останутся самым ярким впечатлением.

— Вы, человек из интеллигентной семьи, вдруг попадаете в атмосферу уголовников. Боялись?

— Да, было страшно. Там же как: чуть что — в морду или доской по голове. К счастью, со мной так никогда не поступали. Я как-то сразу оказался под незаметным покровительством блатных. Почему-то они ко мне хорошо относились. Кликуха у меня была — Профессор, потому что я кроссворды отгадывал. Поначалу меня, конечно же,

дернули — как положено, поставили между нар. Это когда обитатели барака расспрашивают вновь прибывшего. «Ну, колись, Профессор, чего сидишь?» — «Да барыга я, — отвечаю, — краденое скупал». Не хотелось рассказывать про свои политические штуки. Но их не проведешь. «Врешь, — говорит пахан, — мы барыг знаем, ты не из них, давай-ка правду…» И я в общих чертах объяснил что-то про свое неуважение к советской власти. Мне кажется, в мою пользу сработал тот факт, что в свои 43 года я там был стариком — по сравнению с 20-летними сопляками, подавляющее большинство которых следовало бы не сажать, а высечь в ЖЭКе за кражи и драки.

— Какое положение вы заняли в лагерной иерархии?

— Там сильные градации, и соблюдаются они четко, как в Древнем Египте. Есть блатные — «шерсть», «шерстяные» и «подшерстки» — при них шестерят, «чуханы» — опущенные, люди, совершенно потерявшие силы, которых бьют, пользуют. Я был просто «мужик».

— Дальше вас отправили на поселение?

— Это называлось «химия». Знаете почему? Никита до кукурузы придумал (это я про Хрущева говорю), что стране срочно требуется химическое производство. Задался вопросом: «Почему на Западе все так хорошо живут?» Решил, что все дело в химии. И началась химизация всей страны, в дополнение к электрификации. На заводах понадобились рабочие руки, для этого было придумано выпускать заключенных.­ Таким образом в тюрьме и в лагере я провел полтора года, а потом три с половиной — на химии.

— А какие работы выполняли?

— Какие-то фанерные ящики на деревообделочных станках делали. Фигня полная. Но довольно быстро я перестал ходить на работу. Блатные отказывались, ну и я тоже сказал, что не буду. Меня там один врач опекал, Кондратенко — хирург, вольнонаемный. По вечерам, с десяти до часу ночи, запускал меня в санчасть, и я писал там книжку «Прогулки

вокруг барака» — про тамошнюю жизнь. Когда она была готова, Кондратенко вынес ее из зоны. Много лет я потом искал этого невероятного человека. Не нашел. Боюсь, спился… А на химии я был слесарем-электриком какого-то низшего разряда. Кабельные канавы копали в поселке Бородино. Помню, сестра Таты к нам на работы пришла — сигареты мне подвезла, — увидела, как я вгрызаюсь в землю лопатой, и заплакала.

«Женщиной славно от века; все, чем прекрасна семья;

женщина — друг человека; даже когда он свинья»

— Жена приезжала к вам?

— Она там жила. Как только я оказался на поселении, Тата сразу же собрала чемоданы и отправилась ко мне на север. Ну чисто декабристская жена. И семилетнего Эмильку с собой взяла, там он в школу и пошел. Помнится, встречал их на перроне. Сын, которого я не видел два года, обнял меня и выдал: «Папа, как жаль, что тебя задержали в тюрьме, по телевизору такой детектив шел!» Дочка была оставлена на бабушку, только на летние каникулы Танька к нам приезжала. Надо сказать, ехала Тата, не зная, будут ли меня к ней отпускать. Дело в том, что в то время в Америке вышла книжка моих стихов и велено было автора наказать. А какое наказание лучше, чем разлука с семьей? И меня месяца на четыре запулили в барак. Правда, на выходные надзиратели выпускали…

После освобождения я должен был жить за 101-м километром от Москвы. Меня обязаны были прописать в семье, но не прописали. А я все равно торчал дома. Периодически приходила милиция, и тогда я прятался на балконе, подтверждая тем самым факт своего отсутствия внутри квартиры. Вот это действительно было нервное время, для Таты опять-таки просто чудовищное. Менты все выспрашивали, вели себя по-хозяйски… А потом свершилось чудо: меня прописал у себя в Пярну поэт Давид Самойлов. Потрясающий поступок совершил. Он дружил с моей тещей, вот из любви к ней и пошел на такое. Там же, в Эстонии, мне удалось снять судимость. До сих пор мелодией звучит в моих ушах фраза, сказанная с эстонским акцентом председателем суда: «Товарищ Губерман, подтвердите нам, пожалуйста, что вы больше не будете преступлять свое преступление…»

— После этого вас выпустили в Израиль?

— После этого меня наконец прописали в Москве, и мы прожили здесь четыре года. А в 1986-м, когда начались массовые отъезды и мы тоже засобирались, теща вдруг за завтраком спокойно произнесла: «Игорь, если вы опять намереваетесь уезжать, то… В общем, я уже запасла снотворные таблетки». Ой, вспомнил, и прямо мурашки по коже. А тогда я так же спокойно ответил: «Хорошо», — и больше мы об отъезде не помышляли. Но два года спустя на меня опять началась охота. В итоге нас вызвали в ОВИР, где сотрудница сообщила: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем выезде». Нас просто выгнали… Теща перенесла это известие с колоссальным мужеством. Сама она, конечно же, осталась, а к нам потом приезжала — два раза в год, много лет, до самой смерти в 2006 году. Невероятно полюбила Израиль.

— А вы?

— Отвечу стишком: «Сомненья мне душу изранили; и печень до почек проели; как славно жилось бы в Израиле; когда б не жара и евреи…» Шучу. Повторяю, я вовсе не сионист, но очень ощущаю себя евреем, хотя язык так и не выучил, там я — дома. «Здесь мое исконное пространство; здесь я гармоничен, как нигде; здесь еврей, оставив чужестранство; мутит воду в собственной среде». Но я и Россию по-прежнему люб­лю и, когда приезжаю сюда, выступаю в разных городах с концертами, также чувствую себя дома.

«Весь путь наш — это времяпровождение; отмеченное пьянкой с двух сторон;

от пьянки, обещающей рождение; до пьянки после кратких похорон»

— Я пьющий человек и не стесняюсь этого. С выпивкой всегда был в дружбе и по сей день считаю ее естественной составляющей застолья. Другое дело, что: «Стало тише мое жилье; стало меньше­ на­питка в чаше; это годы берут свое; а у нас отнимают наше…» Все-таки мне 78 лет, и по большому счету я уже стал смирный, как выхолощенный мул.

Спокойный, тихий человек, ни в какие загулы, а уж тем более авантюры не пускаюсь. Вот и к девахам приставать уже не хочется. О чем и стишки свидетельствуют: «Душой и телом охладев; я погасил мою жаровню; еще смотрю на нежных дев; а для чего — уже не помню». Ну что вы хотите? Возраст. Когда из всех плотских наслаждений остается, пожалуй, только одно — лень. И философское осмысление прошлого и будущего: «Наш путь извилист, но не вечен; в конце у всех — один вокзал; иных уж нет, а тех долечим; как доктор доктору сказал…»

---

Игорь Губерман

Родился: 7 июля 1936 года в Харькове

Семья: жена — Татьяна Юрьевна Либединская, филолог; дочь — Татьяна  (48 лет), воспитатель детского сада; сын — Эмиль (41 год), программист; шесть внучек и два внука

Образование: окончил Московский институт инженеров железнодорожного транспорта

Карьера: работал машинистом электровоза, прорабом и инженером. С начала 1960-х годов начал публиковаться в различных самиздатовских изданиях. Пишет повести, романы, научно-популярные книги и сценарии. Начиная с 1970-х годов известен как автор сатирических четверостиший-афоризмов, названных «гарики». Ведущий израильской радиостанции