Екатерина Вильмонт: «Писать романы куда интереснее, чем крутить их»

— Когда я собиралась к вам на интервью, подруга попросила узнать, почему вы выбрали такой псевдоним. Мол, он больше подходит не для любовных романов, а для исторических…

— Нет, это моя настоящая фамилия, причем не вся: по паспорту я Вильям-Вильмонт. Кстати, когда печатали мой первый роман, «Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры», в издательстве сказали, что надо взять псевдоним: увидев на обложке иностранную фамилию, читатели не поймут, что это книга российского автора. Мне не хотелось печататься под псевдонимом, поэтому я предложила компромисс: «Я Екатерина Николаевна. Давайте напишем «Екатерина Николаева-Вильмонт», тогда ни у кого не будет подозрений, что это иностранная писательница». Издатели подумали-подумали и решили, что сойдет и просто Вильмонт.

У моей фамилии шотландское происхождение, но у папы, переводчика и литературоведа Николая Николаевича Вильям-Вильмонта, в роду были не только шотландцы, но и немцы, англичане, поляки, русские… Когда я в прошлом году потеряла паспорт, мне стали сочувствовать: «Это ужасно, на ваше имя могут оформить кредит, а вы не докажете, что не брали денег!» Я отвечала: «Фамилия привлекает к себе такое внимание, что мошенники вряд ли рискнут». И вспомнила, как папа потерял партбилет. В сталинские времена на это смотрели почти как на преступ­ление, а папин случай был особенно тяжелым: он из-за своей рассеянности терял такой важнейший документ трижды. В третий раз, когда его песочили­ на партсобрании, один поэт заявил, что папа потерял партбилет неспроста! Что он вполне мог передать его шпионам, которые теперь по этому документу могут куда-нибудь проникнуть! Тут слово взял секретарь Союза писателей Анатолий Софронов, сталинист, жесткий человек, не замеченный в симпатиях к моему папе. И неожиданно сказал, что только последний идиот решит воспользоваться документом на фамилию Вильям-Вильмонт. Отец, которого вполне могли посадить, был спасен! Много лет спустя папа оказался вместе с Софроновым в загранкомандировке и поблагодарил его за спасение. Он засмеялся: «Да я не собирался вас спасать, просто тот поэт говорил настолько идиотские вещи, что я не выдержал».

Дважды папа терял не сам партбилет, а только кандидатскую карточку. Второй раз дело происходило в Румынии в конце войны. В борделе. Майору Вильмонту нужно было где-то переночевать, он увидел здание и решил, что это отель. Попросил у хозяйки номер на двоих — на себя и своего шофера, та дала советскому офицеру приличную комнату. А шофер, в отличие от моего наивного папы, понял, что очутился не в простой гостинице, и сказал, что пойдет менять часы. ­Папа заснул, но ночью к нему ворвалась рыдающая женщина, что-то кричавшая по-румынски. За ней шофер: «Товарищ майор, я не понимаю, почему она орет! Я у нее только фотокарточку взял на память, а она сразу вопить». С этими словами водитель протянул отцу «желтый билет» с фотографией девицы — тут папа догадался, что он в публичном доме! И в спешке ретировался, забыв некоторые вещи, в том числе и кандидатскую карточку. Кстати, узнав, что папа собрался вступать в партию, мама сразу сказала: «Коленька, ты же потеряешь партбилет!» Зная моего отца, предугадать это было нетрудно.

Папа — Николай Николаевич (Подмосковье, начало 1950-х). Фото: Из личного архива Екатерины Вильмонт

— Мама не теряла партбилет?

— Она не была такой рассеянной и не состояла в партии. Как-то один папин друг сказал ей: «Тата, вам надо вступать в партию. Все вступили, кроме вас». Она процитировала «Мертвые души»: «Знаете, я как Собакевич: мне лягушку хоть сахаром обсыпь, я ее есть не стану». Не побоялась так ответить. Но конечно, понимала, что этот человек на нее не донесет. Хотя ничего нельзя было точно рассчитать, пре­дугадать, как что сложится: эти аресты как шальные пули — в кого-то по­падали, в кого-то нет. Моей семье досталось меньше, чем многим другим, хотя у папы одну сестру сослали, брат погиб в лагерях. Но самим родителям, слава Богу, повезло.

Моя мама, Наталия Семеновна Ман, тоже была переводчиком, перевела романы Томаса Манна «Будденброки», «Доктор Фаустус» (совместно с Соломоном Аптом), «Лотта в Веймаре», «Признания авантюриста Феликса Круля», «Луну и грош» Уильяма Сомерсета Моэма. Когда я в юности думала, чем мне в жизни заниматься, она сказала: «Переводчик — лучшая в Советском Союзе профессия. В самые страшные сталинские годы я сидела дома и переводила «Будденброков»!» Переводить хорошую литературу — это была максимально доступная тогда степень свободы. Мама меня убедила. Мне тоже оказалась близка и эта идея, и профессия. Что у меня есть нужные для нее способности, выяснилось довольно рано. Когда мне было лет пятнадцать, маме принесли подстрочник китайского романа и спросили, сделает ли она литературный перевод. Мама ответила: «Никогда в жизни!» А я ради интереса написала по подстрочнику две страницы. Мама мою работу одобрила: «Очень здорово, тебе только переводчицей быть!» Я всегда легко писала, и у меня не было страха перед чистым листом бумаги — но и тяги к нему тоже. У нас в школе существовала литературная студия, чтобы туда попасть, требовалось написать какое-то литературное произведение. Я быстро сочинила рассказ, показала его, и меня тут же взяли. А потом уже рассказов не сочиняла. Зачем? Цель достигнута.

Мама — Наталия Семеновна (г. Высу, Эстония, 1960-е годы). Фото: Из личного архива Екатерины Вильмонт

— Но если вам не нравилось писать рассказы, стихи и прочее, зачем вам был нужен литературный кружок?

— А там тусовка была хорошая. Интересные, остроумные ребята, мне нравилось с ними общаться.

— А с друзьями родителей вы общались? У них, наверное, и товарищи были такие же незаурядные, как они сами…

— Ближе всего я дружила с их подругой Надеждой Михайловной Жарковой, переведшей с французского Виктора Гюго, Золя, Камю, Жоржа Сименона, Мориса Дрюона и Франсуазу Саган. Она обожала со мной возиться и всегда говорила как со взрослой. Когда папа пытался вовлечь ее в их взрослые разговоры, отвечала: «Отстань, мне с Катькой интереснее!» Со всеми родительскими друзьями я была на «вы», и только Наде и ее первому мужу — дяде Боре, Борису Ароновичу Песису, великолепному знатоку французской литературы и литературоведу, — говорила «ты». Надя — крупная, яркая, язвительная, а дядя Боря — рассеянный и крайне доверчивый, и оба они были блистательными интеллектуалами. Второй Надин муж, Всеволод Алексеевич, был чуть-чуть проще. Они втроем обитали в коммуналке у Петровских ворот, а по соседству с ними жил драматург Леонид Зорин. Глядя на этот уникальный тройственный союз, он написал пьесу, по которой Михаил Козаков снял фильм «Покровские ворота». Я обожаю это кино! Хотя, конечно, Хоботовы и Савва Игнатьич абсолютно не похожи на моих любимых Надю и дядю Борю с дядей Вовой и у них все было менее анекдотично, но система отношений действительно существовала примерно такая.

— Ваш отец и с Пастернаком дружил, даже написал мемуары «О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли». С Борисом Леонидовичем вы общались? Бывали у него в гостях?

— Папа не только с ним дружил — их связывали семейные узы: папина сестра была замужем за братом Бориса Леонидовича. Но это не значит, что я с ним постоянно общалась. Однажды в младенческом возрасте я Пастернака описала — вот и все мое общение с великим поэтом. Мы как-то приезжали к ним на дачу, но я совершенно не помню, что говорил или делал Борис Леонидович. Больше всего меня заинтересовал телевизор: у них это чудо техники уже было, а у нас еще нет. Мне не внушали пиетета перед ним, поэтому к Пастернаку я относилась спокойно. Я стала часто бывать в Переделкино лет с шестнадцати. Бориса Леонидовича тогда уже не было, а я очень плотно общалась с его младшим сыном Леонидом и его пасынком — пианистом Станиславом Нейгаузом. Они оба были старше меня: Леонид на восемь лет, а Станислав так и вовсе на девятнадцать. С Нейгаузом у нас случился платонический роман. Он был невероятно красивым, талантливым и очень хорошим человеком, но с огромным недостатком: тягой к алкоголю. И Леонид был замечательным — красивым, обаятельным, хорошим, но при этом очень несчастным. Он ужасно мучился из-за того, что он сын Пастернака, боялся, что с ним общаются лишь потому, что он сын великого поэта. Это чувство в нем было сильно, с годами только крепло. Ему сломали судьбу: Леонид хотел стать музыкантом, а ему не дали. Родители сказали, что у него недостаточно способностей. Он стал физиком, и, говорят, талантливым, но уже взрослым начал брать уроки музыки. Умер внезапно в машине, когда ему сорока не было.

— Грустная история… А вы никогда не чувствовали чего-то подобного? Пусть имена ваших родителей незнакомы обычным людям, как имена звезд, но в кругу людей, связанных с переводами, языками, они были именно что звездами!

— Про меня ходили сплетни, что за меня родители переводят. Мол, на детях природа отдыхает, и Катя Вильмонт не исключение. В лицо такого никто не говорил, но за спиной шептались. Мне было обидно, я с этими слухами долго боролась.

Во время геологической партии на Урале, куда Вильмонт позвал поработать поварихой знакомый геолог. Она поехала туда с пишущей машинкой Underwood, чтобы переводить книгу. (1973 год). Фото: Из личного архива Екатерины Вильмонт

— А почему они ходили? Вы выглядели слишком легкомысленной девушкой, неспособной на серьезную работу?

— Есть такая гнусная штука, называется «зависть». Кому-то не дали переводить книгу, а мне дали — и сразу за спиной шепот: «Конечно, такие родители доченьке всегда выгодную работу добудут». В ответ на это скажут: «Она из себя ничего не представляет. Что она там может? Да ничего! Дума­ете, сама переводит? Ха!» У меня масса недостатков, но зависть полностью отсутствует, и при этом я ее сразу чувствую. Так вот, завидовали мне первые годы много, и сплетен о моей профессио­нальной несостоятельности распустили достаточно. Но их резко поубавилось после одного случая. Мама должна была переводить толстый роман «Волчья шкура» вдвоем с коллегой. Она свою часть перевела, а он в день сдачи сказал, что ничего не сделал! Тот коллега был не совсем здоров, случались дни, когда он вообще не мог работать. Обычно романы переводили долго, и, если вдруг ты не успевал к назначенному сроку, книгу просто переносили в план следующего года. Но с «Волчьей шкурой» началась ужасная гонка. Непереведенную часть поделили между мамой и мной. Мы работали как каторжные, а раз в два дня к нам домой приезжала редактор и забирала готовые куски: мама писала от руки, а я печатала на машинке. Однажды мама взмолилась: «Дайте нам хоть один день передышки, мы толком помыться не успеваем!» — «Девочки, ради Бога, не мойтесь!» — взмолилась в ответ редактор. Вот после этого слухи о моем непрофессионализме поутихли.

У меня все неплохо складывалось в профессии, и я бы и не подумала ее менять, но после перестройки практически перестали оплачивать художественные переводы. В 1995 году мне сказочно повезло: дали переводить немецкую кулинарную книгу, за которую платили, кажется по $5 за страницу — по тем временам невероятно много. Эта книга стала моим последним переводом. В том же году приятель посоветовал: «Да напиши роман, сейчас же все пишут». И я попробовала: написала отчасти автобиографическую историю — роман «Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры». Моя героиня когда-то влюбилась в прекрасного, но женатого мужчину по имени Марат, и он ее тоже полюбил с первого взгляда, у них начался ярчайший роман, но мужчина вскоре сбежал, испугался. А героиня родила от него дочь, о чем он не узнал. Последнее — уже литературный вымысел, детей у меня нет, но такая любовь с первого взгляда была, и того мужчину действительно звали Маратом — я только отчество и фамилию придумала. Я стремилась выплеснуть все давние переживания, когда писала! А закончив роман, поняла: все, я свободна, у меня нет никаких чувств к этому человеку. До этого где-то глубоко в подкорке сидела обида.

— Не захотели переименовать героя? Имя редкое, вычислить человека легко…

— Нет. Я была очень обижена на него и как раз хотела, чтобы он эту книгу прочитал и все наконец понял. Осознал, от какого невероятного дара судьбы отказался… От общего друга я узнала, что он книгу прочитал, но понял совершенно не то! Марат воспринял лишь ту часть информации, которая касалась прекрасного секса, и сделал вывод, что он сексуальный гигант. Смешно, но он только это увидел. Однако я все равно получила от переданных другом слов удовлетворение. Потому что еще он сказал: «Катя — это лучшее, что было в моей жизни». А ведь я это сразу знала, чувствовала, хотя, когда говорила об этом друзьям, они надо мной смеялись: по поведению Марата нельзя было заподозрить, что я ему особенно дорога. Но я понимала: он себя так ведет не потому, что не любит, а потому, что трус страшный! Грустная история, но, если бы я это все не пережила, не знаю, состоялась бы как писатель или нет.

— А после вы использовали этот прекрасный способ: мучает что-то — напиши книгу, и все отболит и заживет?

— В романе «Крутая дамочка, или Нежнее, чем польская панна» есть персонаж, брат героини. Его прототипом стал человек, с которым у меня были отношения и который себя не очень хорошо повел. Я выплеснула­ эту историю­ на бумагу — и меня абсолютно отпустило. В другом романе я описала еще один его поступок, ранивший меня, и тоже сработало. Если я напишу о чем-то, оно меня совершенно перестает волновать. Самое смешное, что так случилось и с кулинарно-мемуарной книгой «Дети галактики, или Чепуха на постном масле». Я очень хорошо готовлю — научилась в 16 лет, когда мама заболела тифом. И с тех пор совершенствовалась. Часто давала рецепты в романах. Однажды друг сказал: «Почему ты не соберешь их все в одной книге? Напиши «Рецепты от Вильмонт»!» Но ведь просто писать «возьмите три яйца и стакан муки» — страшная тоска, поэтому я решила рассказывать еще и случаи из жизни, связанные с блюдами. Книга щедро иллюстрирована — и редактор, и художницы пускали слюни на мои рецепты и фотографии еды. Написав книгу, я пригласила их в гости, приготовила несколько из описанных блюд — перепелок нажарила, пирожки испекла… И все, больше не готовила ни разу. Ну не хочу! Сколько друзья ни уговаривали, я поддалась лишь пару раз на Новый год — готовила им тогда форшмак.

— У меня все неплохо складывалось в профессии, я бы и не подумала ее менять, но после перестройки практически перестали оплачивать художественные переводы. Приятель посоветовал: «Напиши роман, сейчас все пишут». Фото: Юлия Ханина

— Вы писательницей стали вынужденно. Если вынести за скобки финансовый интерес, что вам ближе — переводить или писать свои книги?

— Когда в 49 лет я начала писать, то вдруг поняла, что наконец-то живу своей жизнью, что вот это мое. Хотя очень любила профессию переводчика и вполне в ней преуспела, но это нельзя даже сравнивать. В своих книгах не надо ориентироваться на другого автора, на его стиль — я сама себе хозяйка. И какое счастье, что публике нравится читать то, что мне нравится писать!

— Писателей же вечно мучает поиск персонажей, языка, поворотов сюжета, тем…

— А я вообще никаких мучений в работе не испытываю, наоборот, я испытываю удовольствие. К 49 годам накопилось много вещей, которые хотелось сказать, да и фантазия работает. Тема у меня по большому счету одна — любовь. А сюжет я не придумываю заранее, он сам придумывается в процессе: никогда не знаю, что у меня будет даже на следующей странице, не то что в конце. Единственное, что я знаю, — будет хороший финал.

— Вы пишете о любви, она всегда много для вас значила. Переживали, что не сложилось семьи?

— Видимо, такая у меня судьба, а против судьбы не попрешь. Ну и что слезы лить из-за того, что не случилось? Это совершенно бесполезное занятие. Я жалею только об одном: что в свое время не научилась водить машину. Путешествуя за границей, мне хотелось бы взять напрокат автомобиль и самой куда-то поехать. А об остальном… Знаете, я никогда не стремилась замуж. В молодости смотрела на своих подруг, которые повыскакивали в 18-19 лет, а они говорили только о пеленках и кормлении — и мне это было так скучно. Так складывалось, что я обычно влюблялась в женатых мужчин, но уводить их из семьи я не могла себе позволить: мне совестно было даже хотеть, чтобы мой любимый человек ушел от жены. А заводить отношения с мужчиной не любя, только потому, что он свободен и может на мне жениться, было бы уж совсем неправильно. Романов же в советские годы на самом деле случалось очень много: тогда мужчинам некуда было девать свою энергию — только в любовные связи и алкоголь… Так что романы не казались мне вещью недопустимой. Но когда я начала писать романы, то поняла, что крутить их мне больше неинтересно! Писать интереснее, легче, и проблем меньше. У мужиков же вечные комплексы, с ними постоянно хлопоты и нервотрепка. Сколько крови выпивают у людей разногласия, разводы, жилищные проблемы… Думаю, у меня нервная система в порядке, потому что я замужем не была. А в книге я могу создать любого мужчину, какого только пожелаю!

---

Екатерина Вильмонт

Родилась: 24 апреля 1946 года в Москве

Образование: окончила курсы немецкого языка

Карьера: больше 20 лет переводила книги с немецкого языка, в 49 лет написала свой первый роман — «Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры». Автор 40 детских детективов из серий «Сыскное бюро «Квартет», «Гошка, Никита и Ко», «Даша и Ко» и 37 любовных романов, в том числе «Хочу бабу на роликах!», «Курица в полете», «Артистка, блин!». Неоднократно попадала в ежегодные списки самых издаваемых в России писателей