Альберт Филозов: «Чтобы в семье был лад, женщина должна обманывать мужчину»

— Альберт Леонидович, вы родились в страшном для нашей страны 1937 году. А вашу семью массовые репрессии как-то затронули?

— Я появился на свет в июне, а в нояб­ре был расстрелян мой отец. Так что мне не довелось его узнать. Известно только, что в 1933 году он — поляк, активный комсомолец — в числе большой группы своих соотечественников приехал в СССР из Польши. Тогда многие из таких, как он, стремились в нашу страну — здесь же строилось новое, счастливое социалистическое общество. Начал работать отец на кондитерской фабрике. Вот за польские корни его и арестовали.

После этого матери приходилось бесконечно менять места работы — ее отовсюду увольняли. Одно время работала киномехаником в кинотеатре, потом стала бухгалтером на военном заводе, а последние годы дежурила в зале Свердловского краеведческого музея. По понятным причинам об отце мне ничего не рассказывала. Только от бабушки я слышал, что он был человеком очень

хорошим, добрым. Правда, поругавшись с матерью, бабка кричала: «Твой муж — враг народа!» Она была простая деревенская женщина, из-под Мелитополя. Их семья — зажиточные крестьяне — еще во времена столыпинских реформ переехала с Украины в Сибирь. А в начале 1930-х годов деду сказали: «Кузьма Алексеевич, уезжай отсюда, все равно раскулачим!» Хотя кулаком дед не был. Но от греха подальше семейство перебралось в Свердловск, где дед устроился наборщиком в типографию.

— Получается, вы росли как сын врага народа. На вас это отражалось?

— Совсем никак. Психологически я этого не ощущал ни в школе, ни тем ­более при поступлении в Школу-сту­дию МХАТ — тогда, в 1955 году, репрессии, распространявшиеся на близких родственников, уже не могли испортить анкету. А в комсомол я вступил гораздо позже своих сверстников — в 1953 году, после смерти Сталина, — вовсе не оттого, что меня не брали, а потому что сам считал себя недостойным. Кстати, при вступлении меня никто ни о чем таком не расспрашивал.

— Раз ваша мама была киномехаником, значит, вы по блату видели все фильмы в числе первых зрителей?

— Знаете, я мать свою никогда не называл мамой. Много лет лишь по имени — Катя, как сестру ее воспринимал. Только когда уже стал учиться в Москве, понял, что так все-таки неловко, и стал говорить «мать». Но слово «мама» почему-то у меня не произносилось, наверное, из-за того, что был уже взрослым человеком.

Что касаемо кино, конечно, я смотрел все фильмы, причем по многу раз, из аппаратной. И окрестных ребят, к их восторгу, периодически водил с собой, что придавало мне значимости в их глазах. И еще больший авторитет я приобрел, когда появились первые цветные фильмы. В те годы для получения изображения на экране в кинопроекторах применялись не электрические лампы, а угли. Их накаляли до очень высокой температуры, вручную сводили, и благодаря такому источнику света пленка просвечивалась. Часто угли ее обжигали, она рвалась, обгоревшие кадрики мать вырезала, пленку заново склеивала, а эти сокровища отдавала мне. Представляете, я владел первыми цветными кадрами фильма «Багдадский вор»! Это была моя валюта — на них в кругу моих товарищей можно было обменивать что угодно.

— Общее впечатление от военного, послевоенного времени в Свердловске какое осталось?

— Помню постоянное, непроходящее чувство голода. Есть хотелось беспрерывно, днем и ночью, и если вдруг удавалось где-то добыть еды, это воспринималось как великое везение, подарок судьбы. Допустим, в подвале соседнего дома был магазин, куда изредка привозили пирожки с ливером — «микояновские» назывались. Я опро­метью бежал помочь продавщице поднести лотки от машины к прилавку, за что мне выдавался один пирожок. Ох, какое это было счастье, как же я его смаковал! Навсегда запомнил 1947 год, когда произошла денежная реформа, — появились новые деньги, карточки отменили, и наконец-то можно было досыта поесть хлеба… (Задумавшись.) Представляете, много лет спустя, когда я уже работал в театре, у меня периодически возникал панический страх: вдруг захочется есть, а дома не окажется никакой еды. Долгие годы так было, особенно на гастролях…

Что же касается общей атмосферы города Свердловска моего детско-подросткового периода, то она была уркаганская, и каждому пацану было ясно: кто не сидел, сядет обязательно. А какие другие варианты могли вырисовываться, если вокруг сплошь и рядом хулиганье, ссыльные отщепенцы и матерые бандиты? Блатная лексика, лагерные, тюремные рассказы. Мы с моим другом Витькой пристраивались во дворе к компании старших и слушали нескончаемые зэковские истории. Воровали все вокруг страшно. Белье нельзя было вывесить на улице — тут же исчезало. Очень боялся я, маленький, когда отключалось электричество, а случалось такое часто. Сидел, трясся, с ужасом смотрел в окно, и все мерещились тени. А окна часто били.

— Самого блатная романтика не засосала?

— По-крупному — нет, Бог миловал. Рано научившись читать, я все свободное время предпочитал проводить в библиотеке, поскольку дома книг не было. А кроме того, у меня был хороший голос, и я ходил в хоровой коллектив Дворца пионеров. Нас даже на радио записывали. Мечтал стать певцом, но после мутации голос сломался, и я, опечаленный, ушел в драматический кружок. Ну а так, конечно же, иногда дрался по-мальчишески, тоже оконные стекла вместе с пацанами бил — в доме напротив были большие квартиры, и мы таким образом проявляли классовую ненависть к богатым. А вот Витек мой стал карманником. И кончил трагически. Однажды, отрываясь от преследования на буфере трамвая, повредил ступню, началась гангрена, и ногу ему отрезали. Жаль, отличный был парень, настоящий, и воровством он занялся не от испорченности, а от нужды. Семья большая, родители — простые рабочие, на шарикоподшипниковом заводе работали, куда, кстати, потом пришел и я.

— Почему же вы — читающий, поющий, играющий на сцене юноша — направились на завод?

— Других вариантов не предполагалось, нужно же было денежку зарабатывать. И у всех ребят так же: вечерняя школа и завод. Я был токарем, делал желоба в подшипниках; норма за смену — 600 (!) колец, поэтому работать надо было быстро. Станки постоянно сбоили, требовалось время, чтобы наладить. Приходилось как-то выкручиваться. Но едва замешкаешься, подбегает мастер, начинает что-то выговаривать, а на объяснения времени нет, его пошлешь в сердцах куда подальше, он и уходит. Мне 16 лет, ему под 50, и он не обижается, потому что все ­понимает правильно. Очень простые взаимоотношения. Дело в том, что станки были безобразные. Одни — американские, завезенные еще в 1920-х годах, — все время ломались от старости. А другие — наши, ДИП назывались — «догнать и перегнать», — вообще чудовищные: неотшлифованные резцы моментально летели, руки от металлических заусенцев все в занозах, а чуть зазеваешься, запросто можно было лишиться пальца, кисти. Но ничего, весело было. Когда уехал учиться в Москву, у меня еще с полгода эти занозы выходили из кожи.

— Но каким же образом вам удалось сменить среду обитания?

— В наш город приехал с гастролями МХАТ, и в театре был объявлен набор в знаменитую мхатовскую Школу-студию. По настоянию товарищей я тоже решил сходить с ними за компанию, показаться. Не придавая этому никакого значения и ни на что не надеясь, мол, возьмут — хорошо, нет — ну и ладно. Ни испуга, ни зажатости, ни трясучки перед членами приемной комиссии, коими являлись великие мхатовцы: Станицын, Грибов, Яншин, — точно не было. Возможно, поэтому легко прошел три отборочных тура и был принят. Меня взяли и Юру Гребенщикова, а вот Саньку Демьяненко — нет. Он потом, вслед за нами, приехал в Москву и поступил в ГИТИС. Увы, никого уже нет в живых.

— Разница между свердловской и московской жизнью была ощутимой?

— Очень — сразу почувствовал себя глухим провинциалом, белой вороной. В моем-то понимании я приехал модным парнем: длинное, чуть выше щиколоток, бобриковое пальто, брюки клеш — 32 см, у свердловчан самым шиком считались. А тут все в «дудочках» ходят, в коротких пальтишках. Пришлось бежать в ателье обуживать брюки и укорачивать пальто. Конечно же, москвичи над нами подсмеивались.

Поселился в общежитии, которое некогда являлось казармами для размещения австрийских военнопленных. В комнате пять человек: Саша Лазарев, Толя Ромашин, Гена Фролов, Юра Гребенщиков и я. Мы все как-то сразу сдружились. Вообще курс подобрался замечательный. Девчонки какие были потрясающие: Алла Покровская, Таня Лаврова, Наташа Журавлева… Очень дружественная сложилась атмосфера, все старались поддержать друг друга, никто не насмехался, если у другого что-то не получалось. Допустим, я был плохо развит физически, и для меня упражнения на перекладине, подтягивания превращались в настоящее мучение. Но никто не издевался, все терпеливо ждали, переживали, справлюсь я или нет. А еще мне — неотесанному провинциалу — хуже всех давались дисциплины, связанные с этикетом, манерами, которые, между прочим, преподавала нам княгиня Волконская! Каждый раз, собираясь на ее занятия, я страшно переживал, вставал в шесть часов утра, выстирывал свою единственную белую рубашку, высушивал ее утюгом, чтобы хотя бы выглядеть пристойно в ее глазах.

— А на какие средства жили?

— На стипендию, но, конечно же, ее не хватало. Поэтому то и дело занимали деньги. Слава Богу, были замечательные люди. Например, заведующая учебной частью Наталья Григорьевна Колотова — к ней все шли за вспомоществованием, и она никому не отказывала. Были и другие сердобольные женщины в студии, по праздникам собирали нас, общежитейских, и кормили. Сокурсницы-москвички, спасибо, какие-то харчи приносили, но этого я стеснялся. А в сезон мы арбузы астраханские подворовывали: неподалеку от общежития, на Рижском вокзале, их продавали прямо с платформ, и ночами можно было поживиться. По воскресеньям мы с Юрой Гребенщиковым занимали деньги у дворничихи. На них покупалась бутылка водки, буханка черного хлеба, пачка пельменей и банка печени трески, которую тогда, кажется, кроме нас, никто не ел. Под это мы отдыхали. Наутро макали хлеб в оставшийся рыбий жир — доедали. Но, знаете, все-таки в основном мы все были заняты делом, учились усердно. Таких сумасшедших загулов, как в соседних училищах, когда ребята начинали утро с тюри — тарелки водки с покрошенным в нее хлебом, у нас не было. Хотя руководитель нашего курса Виктор Яковлевич Станицын периодически сетовал: «Вам кусочек сердца отдаешь, а вы…» Отчитывал нас таким образом.

— Было за что?

— Ну разумеется. То нахулиганили, то уроки-лекции пропустили. Особенно часто с гражданской обороны сбегали. Там вел занятия полный идиот. «Когда лятит атомная бомба, — учил, — вы на яё не хлядите, а ляхте и затаите дахание…» Разумеется, мы сачковали, предпочитали дела поинтереснее: и порепетировать надо было, и этюды сделать. Профессией на самом деле были одержимы. От любых почетных должностей вроде старост или комсоргов все отказывались, это считалось ужасным позором, туда только насильно назначали. Одно время Тольку Ромашина сделали старостой курса, потому что он был морским офицером, старше нас, уже послужил на флоте, и он по­утру поднимал нас по-военному: «Салаги, подъем! Ну-ка живо вставайте!» Но через некоторое время и Толя от этого дела отказался. А вот на другом курсе, где, кстати, учился Володя Высоцкий, наоборот, все были на должностях, кроме него, по-моему. Это в связи с тем, что они объявили себя коммунистическим курсом. Чем довели своего потрясающего педагога Павла Владимировича Массальского почти до обморочного состояния. Узнав об этом решении, он выбежал из аудитории, обежал всю студию, потом вернулся, распахнул дверь в класс, воскликнул с неподражаемой интонацией: «Эх вы, коммунистическая бригада!», после чего дверь захлопнул и с неделю вообще не появлялся на курсе. (Смеется.) Но зато у них бывало то, чего у нас по определению быть не могло. Литературу в студии преподавал писатель, литературовед Андрей Донатович Синявский, так вот иногда во время лекции он, закрыв поплотнее двери аудитории, просил Володю попеть под ­гитару.

— Вы с Высоцким общались?

— Мало, они же были младше, а мы вроде как уже мэтры. У нас был свой клуб, условно назывался «Между вторым и третьим» — имелась в виду площадка между этажами, где располагались женский и мужской туалеты. Там мы постоянно собирались. Толя Ромашин играл на гитаре, Слава Невинный задавал ритм на бутафорском чемодане и пел, Гена Фролов подпевал, а уж когда старшекурсник Евстигнеев приходил — он же был ударником-виртуозом, — получался фантастический многоголосный ансамбль. И Женя Урбанский часто заходил к нам, оставался ночевать в общежитии — у него тогда как раз начинался роман с Таней Андриканис (впоследствии Лавровой), и он через нас ей записки передавал.

— А какой-нибудь из ваших романов студенческой свадьбой окончился?

— Нет, первый раз я женился в 1961 году, когда по распределению после института стал работать в Театре имени Станиславского. К сожалению, ничего толком тогда там не играл. Меня только вводили на роли Евгения Леонова, который в то время был уже очень популярным, и зрители шли конкретно на него. Конечно, такая ситуация для меня была малоприятной. Поэтому, потерпев год, я перешел в Ермоловский театр — тогдашний главный режиссер, Леонид Варпаховский, позвал меня на замечательную роль в спектакль «Продолжение», очень актуальный в период наступающей «оттепели». Но проработал я там недолго — через полтора сезона меня забрали в армию.

Забавно получилось. Я пришел по повестке в военкомат, меня спросили: «У вас есть военный билет?» У меня после института был, и я показал его офицеру. Тот взял и взамен выдал приписное свидетельство вместе с билетом на поезд в город Шуя Ивановской области. Так я оказался в саперном батальоне. Самое обидное, что мне не хватило всего нескольких месяцев до непризывного возраста.

— Сложно адаптировались к воинской ­службе?

— Очень. Такой дедовщины, как в последующие годы, конечно, не было, но унижений, жестокости и притеснений хватало. Однако для меня самым сложным было даже не это, а вообще тамошнее существование, поскольку по сути непосредственно военной профессией мы, в общем-то, не занимались, от силы пару недель — перед весенней и осенней поверками. А в остальное время вкалывали: «Пойди туда, сделай то-то…» Так и носились целыми днями туда-сюда с топорами, молотками, лопатами.

Единственная отдушина — когда жена приезжала навещать. Помню, наша дивизия отправлялась в гороховецкие лагеря под Нижним Новгородом, а нас отрядили подготовить плацдарм для ее расположения. Ой, там хорошо было — мы с ребятами в основном отдыхали, за водкой ходили в ближайшую забегаловку, потом бутылки сдавали и на вырученные деньги снова покупали спиртное. Нас, солдат, разместили в палатках, а у офицеров были отдельные домики. Так вот, к моменту приезда жены я договорился с лейтенантом о том, чтобы мне выделили там место, благодаря чему мы с супругой получили возможность нормально пообщаться. Это мне вспоминается как самый приятный момент из армейской жизни.

— Жена — актриса?

— Нет, Лида была врачом-анесте­зио­логом. Но наши отношения не сложились. Вскоре после того, как я вернулся из армии, мы расстались. Спустя некоторое время я снова женился. Алла — театровед, работала в ГИТИСе. У нас сын родился, Андрей. Мы прожили вместе 20 лет. Но, увы… Хорошо, что сумели сохранить вполне нормальные отношения. Сын окончил Историко-архивный институт, сотрудничает с разными серьезными журналами, у него интересные статьи. А сейчас пишет книгу.

— Вы один из самых востребованных артистов отечественного театра и кино. Интересно, ваша актерская карьера сразу дала старт?

— Что касается театра, то из армии я вернулся в Ермоловский, но там уже рулил другой режиссер, который был мне совсем несимпатичен. А в это время в Театр имени Станиславского пришел молодой, но уже заявивший о себе и подающий большие надежды режиссер Борис Львов-Анохин. И все знакомые ребята, там работавшие, во главе с другом и земляком Юрой Гребенщиковым уговорили его взять меня в их труппу. В итоге я прослужил там два с лишним десятка лет. Самая насыщенная жизнь, безусловно, началась с приходом Андрея Алексеевича Попова и его учеников: Анатолия Васильева, Иосифа Райхельгауза и Бориса Морозова. Мне повезло сыграть в буквально

знаковых, культовых для своего времени спектаклях — достаточно вспомнить «Взрослую дочь молодого человека».

Первый раз я мог сняться в кино еще во время учебы. Меня утвердили на главную роль в фильм «Зеленый фургон» на Одесской киностудии, клятвенно заверив, что получат у руководства института согласие на съемки: тогда с этим было строго — снявшись в кино без разрешения, можно было вылететь из института. Я полетел в Одессу подписывать договор. Волновался очень, поэтому прямо в аэро­порту стал выяснять, все ли в порядке с этими согласованиями. А они мне контракт суют на подпись. Слово за слово, и выясняется, что никаких договоренностей с училищем нет в помине. Меня бессовестно обманули! И тут слышу — объявление о завершении посадки на Москву. Хорошо, что обратный билет уже лежал у меня в кармане. И я… сбежал от них. Честное слово, в прямом смысле слова — со всех ног прямо по летному полю помчался к самолету. Добежал, а трап уже убран. Я машу билетом, кричу: «Пустите, я опоздал!» Заметив, что дверь еще открыта, подпрыгнул (хорошо, самолет был маленький), как-то уцепился, подтянулся и… представьте себе, запрыгнул внутрь — вот где пригодились уроки физкультуры! Так и улетел, не ссадили меня. Все-таки в те времена в аэропортах не было таких строгостей, как сейчас, хотя, честно говоря, милиция за мной вдогонку бежала.

Так вот, после этого случая, словно в наказание за то, что я тогда заробел, меня не снимали на протяжении 10 лет. Только на пробы вызывали, а потом давали от ворот поворот. Стартом своей киношной жизни я считаю 1971 год, когда меня утвердили в картину «Вид на жительство». Главная роль — невозвращенец, врач-психиатр, воспользовавшийся туристической визой, чтобы остаться за рубежом. Ассистент режиссера выбрал мою кандидатуру по фотографии в театральном фойе, а режиссеры, посмотрев на меня, произнесли сакраментальную фразу: «Это он. Такой мог бы…» В том смысле, что в их представлении моя внешность абсолютно соответствовала роли предателя-перебежчика. (С улыбкой.) Примечательно, что впоследствии из Советского Союза эмигрировали многие члены съемочной группы: Вика Федорова — в США, Инна Сергеева — в Германию, оператор Юрий Сокол — в Австралию… А я остался.

Этот фильм был знаменателен еще и тем, что на съемках я впервые оказался за границей — в Германии, правда, в Восточной. Такой счастливый был перед поездкой — шутка ли, я выезжаю за рубеж! В аэропорту меня прямо распирало от радости. Когда проходили таможенный контроль, так получилось, что вся наша группа прошла, а я замешкался и вместе со всеми не успел — между нами вклинились какие-то люди. Ну и я — в приподнятом настроении, громко так, призвал: «Товарищи, не бросайте меня, не покидайте здесь одного!» И мне — единственному из всех пассажиров —

таможенник велел открыть чемодан. (С улыбкой.) Из чего я навсегда уяснил: в таких местах шутить не следует.

В общем, чудо свершилось — я снялся в кино, в главной роли. Фильм получил признание, мне за него даже премию на каком-то фестивале дали, и казалось, что вот теперь-то в моей кинокарьере все пойдет по нарастающей. Не тут-то было. Абсолютная тишина. Ну точь-в-точь такая же история, как у героини Чуриковой в фильме «Начало». Больше года никто меня никуда не звал, но потом все-таки потихонечку началось какое-то движение.

— Очень запоминающийся был в вашем исполнении фашистский шпион из «Тегерана-43». А ведь в том же фильме играл Ален Делон. У вас сложился контакт?

— Прочитав сценарий, я решил блеснуть и выучил свой текст в нашей с ним сцене по-французски — не зря же приобретал навыки языка в Школе-студии. Когда начали репетировать, все так и сказал — громко, внятно, на французском языке. Коллеги-французы мне зааплодировали, Делон был удивлен, а я скромно резюмировал подготовленной фразой: «Ну, это так, небольшой сюрприз». К сожалению, режиссера, Владимира Наумова, мой сюрприз не порадовал, он сказал: «Нет уж, ты все-таки говори по-русски, а то мы запутаемся». И тут я с ужасом соображаю, что, готовя свой французский сюрприз, в русском варианте монолог не выучил. Лишь примерно смысл помню. Начал срочно соображать, как это сказать по-русски. А Наумов торопит, не понимает, из-за чего задержка: «Что так долго-то? Только что ведь был такой хороший дубль». Я выкручиваюсь: «Но русский же язык более медленный…» (С улыбкой.) Собственно, на этом и завершилось мое общение с прекрасным Аленом Делоном. Дальше, пока ставили следующий кадр, он стоял на площадке в ожидании, весь из себя такой красивый и знаменитый, а я рядом — ­некрасивый и незнаменитый,­ ­усиленно делая вид, будто

меня совершенно не интересует мой звездный партнер. Мы оба задумчиво смотрели в разные стороны. Да и какое могло быть у нас общение, если кроме заученного кусочка роли я не знал французского языка? А в целом звезда кинематографа была приветлива, не заносчива, без фанаберии. И конечно же, на людей он оказывал магическое действие.

Вот показательный случай. Снимали на Елисейских Полях, и Наумов, предполагая, какие могут быть осложнения, связанные с появлением на улице Алена Делона, сказал ему: «Ради Бога, вы раньше времени не показывайтесь, выйдите тогда, когда камеры поставим». И все равно, едва актер появился, на улице началось реальное столпотворение: сбежались люди, автомобильное движение остановилось… Тогда актер, играющий адвоката, — известный и очень хороший австрийский артист Курд Юргенс, сказал режиссеру: «Тебе надо было на мою роль взять Бельмондо, тогда здесь было бы еще веселее!»

— И в кино, и в театре у вас были потрясающие партнеры, партнерши. Достаточно вспомнить ваши театральные дуэты с Любовью Полищук, с Натальей Андрейченко в фильме «Мэри Поппинс, до свидания» или в некогда нашумевшем спектакле «Серсо».

— Да, с Наташей мы прошли архисложную школу Анатолия Васильева. На «Серсо», скажу я вам, нелегкое было испытание. Представьте: мы репетировали этот спектакль четыре года! Безвылазно, даже в кино не имели возможности сниматься. Андрейченко была уже кинозвездой, но режиссер мучил ее точно так же, как нас всех. И все мы были «угнетенными, униженными и оскорбленными», постоянно кто-то кого-то утешал. Артисты были доведены до истерики, многие уходили. Полякова ушла, на ее место пришла Терехова, которая вскоре тоже ушла, а Полякова, наоборот, вернулась; Виторган ушел, пришел Петренко… Словом, сумасшедший дом. Однако… У Наташи как раз в тот период закручивались отношения с Максимилианом Шеллом, и однажды он пришел к нам на репетицию. Посмотрев, сказал про Васильева: «Безусловно, он маг. Потому что все, что он делает, несет какое-то завораживающее воздействие…» Это действительно так — потом с этим спектаклем мы объездили всю Европу и везде имели ошеломляющий успех. Легче от этого не становилось, очень уж тяжелая была работа над спектаклем.

Чего никак нельзя сказать про фильм-мюзикл «Мэри Поппинс…». Милая развлекательная картина, не претендующая ни на какие глубины. Жаль только, что Леонид Квинихидзе не дал нам с Наташей станцевать так, как мы хотели. Сразу отказал: «Все равно ни ног, ни рук практически не будет видно, я сниму крупный и общий планы». А мы-то, занимаясь в «Серсо» по два часа в день джазовым танцем, конечно, хотели блеснуть. Наташа импульсивно убеждала режиссера, скандалила, просила дать нам возможность порепетировать, но он ни в какую. Так и не согласился. Мы очень огорчились.

А на партнерш мне на самом деле везло: Алферова, Чурсина, Мирошниченко, Чурикова… С Любой Полищук почти 20 лет играли в паре: «Пришел мужчина к женщине», «А чой-то ты во фраке?». Она, безусловно, была уникальная — и как актриса, и как женщина. Помню, первый раз увидел ее в Куйбышеве, ныне Самаре, — на эстраде во время гастролей Московского мюзик-холла. Молодая, красивая, все могущая: танцует, поет, монологи смешные читает. Совершенно меня поразила, да что

там — прямо в восторг привела. И уж конечно, я никак не ожидал, что мне доведется вместе с ней работать.

Однако так вышло, что в 1989 году Анатолий Васильев с нами распрощался и я остался не у дел — спасибо, Савва Кулиш позвал преподавать во ВГИК. И в это же самое время Иосиф Райхельгауз разыскал Любу, которая в то время тоже оказалась свободной, и предложил нам с ней порепетировать пьесу «Пришел мужчина к женщине», с чего, собственно, и начался театр «Школа современной пьесы», в котором я служу по сей день. Соприкоснувшись с Любой на сцене, я понял, что она — какой-то непостижимый самообучающийся актерский организм. Пришла с эстрады, где привыкла подавать репризы. Естественно, так же привычно стала и в театре давать реплики, в том смысле, что каждая — под аплодисменты. Тогда я, ничего ей не говоря, начал как бы подрубать зрительские реакции — есть актерские приемы, с помощью которых сделать это несложно. Так представляете, уже на следующем спектакле Люба играла совсем по-другому.

Мы сдружились, много вместе гастролировали. Она замечательный человек — веселая, компанейская, с тонким чувством юмора. Помню, поехали в Новгород, в поезде, как всегда, выпили. Прибыли на место часов в одиннадцать утра и пошли позавтракать в ресторан. Любка опять заказывает бутылку. Она заводная, энергетика сумасшедшая, остановить ее невозможно, а я не мог спасовать, поэтому тоже поддержал компанию. Отлично посидели, да с ней всегда весело было. Потом пару часов поспали, а вечером спектакль. И… (Смеясь.) Так хорошо — смешно, комично, с бесконечными приколами и раскалыванием друг друга — мы никогда не играли, честное слово. Это был наш лучший спектакль. Но все-таки больше такого безобразия никогда себе не позволяли.

— А вообще вы любите импровизировать на сцене?

— Знаете, вот я сейчас играю в антрепризном спектакле «Первый номер» по пьесе американского драматурга Нила Саймона, где моим партнером является Василий Иванович Бочкарев, что для меня очень дорого. Мы же с ним много лет вместе служили в Театре имени Станиславского, потом у Васильева работали, теперь оба играем в «Школе современной пьесы» в «Записках русского путешественника». Так вот, Вася обладает потрясающим качеством, которого у меня, к ­сожалению, нет, — ­лицедейством. Я до всего дохожу умом, мне нужен крепкий режиссер, а он от природы лицедей — мастер импровизировать, придумывать всякие актерские фортели, у него свобода мысли, потрясающая фантазия, поэтому играть с ним одно удовольствие. Тем более в такой искрометной, ироничной и озорной трагикомедии — о судьбоносной встрече двух артистов-комиков. Некогда они в паре блистали на бродвейских подмостках, потом жизнь их развела: не общаясь, в острой неприязни друг к другу, они порознь пережили десятилетия забвения и вдруг получили предложение поучаствовать в коммерческом проекте — вновь объединиться, чтобы исполнить на телевидении в ретрошоу свой некогда популярный номер. Что называется, вспомнить молодость. А отношения между ними сложные, характеры не сахарные, и каждый считает именно себя первым номером — отсюда интриги, соперничество…

— А вы в жизни, в семейных отношениях, воспринимаете себя первым номером?

— Видите ли, мне вообще не по душе соревнования. Я человек зажатый, поэтому никогда и нигде не хотел быть первым. А в семье, полагаю, такой нумерации просто не должно быть. И вообще тут многое зависит от женщины. Все-таки мужчины, как правило, — этакие испорченные дети. Чтобы в доме был лад, женщина должна быть мудрой, порой обманывать мужа — не в сексуальном смысле, а в житейском: говорить ему комплименты, быть снисходительной, в чем-то уступать и таким

образом, обходными путями как бы подчеркивая его значимость, добиваться того, что ей надо. Но все это в большей степени касается ровесников. А когда существует возрастная разница в 20 лет, как у нас с Наташей (я говорю о моем последнем браке), то тут уже мне надлежит в большей степени быть мудрым. Увы, порой этого качества явно не хватает — периодически срываюсь, к счастью, с годами все реже. Раньше-то был невероятно взрывным, раздражительным, но за последние пару десятков лет, надеюсь, все-таки стал терпимее, мудрее. Сама жизнь добавляла мудрости. Понимаете, когда мы с Наташей сошлись, я еще не был свободен.­ Пришлось ­преодолеть много трудностей, многое пережить, переосмыслить. И я считаю, что весь этот предыдущий жизненный опыт помог в результате создать такую семью, в которой мне комфортно. ­Надеюсь, и всем моим девочкам тоже.

— Чем они у вас занимаются?

— Старшая дочь, Настя, учится в Российском государственном социальном университете на факультете искусств и социокультурной деятельности. В свободное от учебы время поет — в смысле, вокалом занимается, берет частные уроки. Не знаю уж, что из этого получится. Вторая, Аня, еще школьница. Но к музыке обе склонны — учились играть на фортепиано, на скрипке… А жена, Наташа, занимается домом и всеми нами. Я считаю, что семейной женщине, если у нее нет каких-то особых талантов, подвигающих ее работать, не обязательно ходить на службу. Так всегда и было заведено.

— Как вы встретились?

— В 1986 году на съемках фильма «Новые приключения янки при дворе короля Артура», который снимался на Киностудии имени Довженко. Наташа — киевлянка, она была заместителем директора картины и, подменяя заболевшего ассистента по актерам, встречала нас, артистов, на вокзале. С этого, собственно, все и началось. Уже несколько месяцев спустя я предложил Наташе пожениться.

При том что она тогда была помолвлена — собиралась выходить замуж за успешного итальянского юриста. Потом мы с Натальей обвенчались, окончательно закрепив наш союз.

Перевезя жену в Москву, я далеко не сразу сумел обеспечить ей комфортную жизнь. После развода жилья у меня не было, так что хлебнуть неудобств пришлось по полной. Очень сложно начиналась наша семейная жизнь. Сначала жили в театральной гримерной «Школы современной пьесы», спасибо Иосифу Райхельгаузу — разрешил. А когда родилась двойня, устроились в общежитии для сотрудников подмосковного санатория — с удобствами в конце коридора, по которому бегали крысы.

— Вы сказали — двойня?!

— Да, у нас было две девочки, одна, Настина близняшка, умерла, прожив всего 17 дней. (Помолчав.) Потом мы еще помыкались, но все-таки руководство театра добилось, чтобы мне дали двухкомнатную квартиру, как-то ­управление культуры посодейство­вало.

— Ощущения от детей, рожденных в старшем возрасте, другие?

— Конечно, очень острые и очень сладкие. Особенно это чувствовалось, когда они были маленькими. Потрясающе: вроде по годам ты уже дед, а у тебя еще крохотные детки. Это дает ­силы, добавляет энергию, словно жизнь продлевается.

— Почему вы именно в этом браке решили венчаться?

— Раньше я не был религиозным человеком, хотя и дед, и бабка были людьми воцерковленными. Но с годами и я пришел к религии. Кстати, первым привел меня в храм как раз Василий Иванович Бочкарев. Сам он всегда был глубоко верующим, из-за чего в свое время ему званий и не давали. Потом, помню, мы со спектаклем «Серсо» были на гастролях в Мюнхене. Нас повезли в один православный монастырь — необыкновенный, поскольку все служители той обители, а их было

человек 14, состояли в ранге епископов. По воскресным дням они разъезжались по своим приходам — Европа-то маленькая. И вот настоятель, владыко Марк — выдающаяся личность, имеющий гигантский, огромный авторитет в православном сообществе, — после того как мы отстояли утреннюю службу, долго общался с нами — какими-то неведомыми ему советскими артистами, водил по территории монастыря, заводик свечной монастырский показывал, маленькую типографию… Потрясающее произвел впечатление. А еще меня там поразил один серб, мы думали, просто прислуживающий — он разносил всем нам еду и при этом шутил, как-то так искренне, по-детски, улыбался. Оказалось, тоже епископ, сербский. Немыслимо! Так я открыл для себя этот неведомый мне прежде мир и стал в него погружаться. Сейчас вот по воскресеньям, по большим праздникам, пою в церковном хоре в маленьком храме под Подольском и получаю от этого огромное удовольствие.

— Это для вас какая-то отдушина?

— Прежде всего я исполняю послушание — батюшка меня направил. Кроме того, действительно отдох­новение, мне там хорошо. Во-первых, эти песнопения необыкновенно красивы, и петь их — огромное наслаждение. А во-вторых, все это очень близко к моей профессии. Из бесед со своим духовным наставником я давно понял, что между церковью и театром есть нечто общее. Душа и Дух. В театре происходит огромная душевная работа, и она словно распечатывает душу, распахивает ее, смягчает. А храм указывает духовный путь. То есть получается, что одно подготавливает другое. Увы, сейчас в большинстве своем театр стал совсем другим, превратился в зрелище, и совсем не богоугодное.

— Как вы думаете, все, что случается с нами в жизни, происходит с Божьей помощью?

— Безусловно. Более того, когда совершаешь ошибки, жди наказания. Я это на своей шкуре всегда испытывал.

---

Альберт Филозов

Родился: 25 июня 1937 года в Свердловске

Семья: жена — Наталья, домохозяйка; дочери — Анастасия (19 лет), Анна (16 лет); сын от предыдущего брака — Андрей (47 лет)

Образование: окончил Школу-студию МХАТ

Карьера: работал в Театре им. Ермоловой, Театре им. Станиславского. Сейчас — в «Школе современной пьесы». Снялся более чем в 100 фильмах, среди которых: «Вид на жительство», «Тегеран-43», «Человек с бульвара Капуцинов», «Мэри Поппинс, до свидания», «Пятый ангел», «Одесса-мама». Педагог ВГИКа, профессор РАТИ. Народный артист России