Онлайн-журнал о шоу-бизнесе России, новости звезд, кино и телевидения

Я живу с протянутой рукой

0

html

Посмотри, как эта женщина похожа на Нику Юрковскую. Просто одно лицо!

— Ты что? Это же просто какая-то нищенка, бомжиха, а Никочка — девочка из такой семьи… Нет, не может быть!

Да я и сам понимаю, что не может быть, но ведь похожа! Согласись, Сонечка, похожа ведь!

Мало ли на свете похожих людей? Помнишь, на обложке журнала «Работница» был напечатан портрет знатной ткачихи? Сам же говорил, что я — точная копия этой ударницы. Знакомые потом больше года надо мной подшучивали, мол, почему скрывала от них свои трудовые заслуги. Так мы с той ткачихой просто двойниками были, а у этой — отдаленное сходство с Никой. И как ты вообще мог подумать, что дочка Павла Григорьевича…

Сонечка, да я ничего такого и не думал. Просто сказал — похожа…

Пожилая пара (он — в лоснящемся от времени ратиновом пальто, она — в вытертой каракулевой шубе и дурацкой фетровой шляпке) довольно громко — похоже, оба были туги на ухо — обсуждали мое сходство с некой Никой Юрковской.

Я равнодушно слушала их диалог и гадала: подадут ли что-нибудь или пожалеют для нищенки несколько копеек. А еще мелькнула мысль — спросят или нет? Не подали (я на это особо и не рассчитывала) и не спросили (что было мне по большому счету все равно). Просто прошли мимо. Я машинально проводила пару взглядом. На углу женщина обернулась на мгновение и тут же энергично покачала головой — наверное, продолжала доказывать своему спутнику, что «эта нищенка не может иметь ничего общего с дочкой самого Павла Григорьевича».

Подошла старуха Ивановна — торговка пирожками.

Здравствуй, Веруня… Ну как у тебя сегодня?

Я вздохнула и показала почти пустую коробку для подаяния.

Ментов не было?

Пока не видно…

Даст бог, пронесет, — Ивановна перекрестилась и поплотнее укутала полотенцем корзинку с пирожками.

Общение с милицией нам обеим не сулило ничего хорошего. Ивановну гоняли, потому что она своими «тошнотиками» с капустой и ливером торговала без лицензии, а меня, как цинично заявил один сержант — чтобы жизнь медом не казалась. А еще он же однажды сказал: «Если хочешь побираться на нашей территории — плати!»

Когда случаются удачные дни, я честно плачу дань стражам правопорядка. Но чаще выпадают «пустышки», и тогда, завидев парней в форме, мне просто-напросто приходится удирать. Хорошо хоть местные профессиональные нищие меня не трогают — их старшого когда-то давнымдавно оперировал мой отец, вот я и получила «индульгенцию». Спасибо, папа… Тридцать лет как тебя уже нет, а твое имя и сегодня спасает меня от голодной смерти. Только твоей дочки Вероники, или, как ее ласково называли в семье — Ники, давно уже нет. Есть я — бездомная побирушка Верка, и с той давней Никой нас связывают только общие воспоминания да еще отдаленное сходство. Но мало ли на свете похожих людей?

…Я была единственным и поздним ребенком профессора медицины, хирурга с мировым именем Павла Григорьевича Юрковского. Мама была моложе отца на двадцать лет, но когда я родилась, ей было уже за тридцать.

Первые мои детские воспоминания — огромная пятикомнатная квартира, кажущаяся темной из-за старинной дубовой мебели и тяжелых штор на окнах. Аромат ванили — баба Зина пекла свои знаменитые пироги, щекочущий ноздри запах отцовских книг, шершавое зеленое сукно его письменного стола, массивная настольная лампа с матовым стеклянным абажуром… Я очень любила сидеть в папином кабинете, забравшись с ногами на широкий кожаный диван, и рассматривать какой-нибудь из томов «Жизни животных» Брэма. Издание было старинным, еще дореволюционным, и перед каждой иллюстрацией был вклеен лист прозрачной папиросной бумаги, которая так приятно и таинственно шуршала, когда к ней прикасались. Когда папы не было дома, то обедали на кухне, но в его присутствии стол всегда накрывался в гостиной, и суп разливался не обычным половником из кастрюли, а серебряным черпаком с изогнутой ручкой из большой фарфоровой супницы.

Никуся, не забывай об осанке…  Держи спинку ровно, — шептала мама и легонько барабанила кончиками пальцев по моему позвоночнику.

Баба Зина недовольно косилась на маму, но молчала — в присутствии отца она редко открывала рот. А вот если бы мы были одни, она наверняка немедленно стала бы на мою защиту: «Та нехай дитина сидить, як їй заманеться, аби повечеряла добре».

Я с рождения называла Зинаиду бабушкой и только перед самым поступлением в школу узнала, что она нам даже не родственница.

Когда в двадцать восьмом году родилась моя мама, бабушка с дедушкой наняли няньку — краснощекую деревенскую девушку из Полтавской губернии. Девушка была расторопной, и ее энергии с лихвой хватало не только на то, чтобы нянчиться с младенцем, но и на ведение домашнего хозяйства. Она не просто прижилась в маминой семье, а стала ее полноправным членом. Замуж Зинаида так и не вышла. То ли не встретился никто, то ли так привыкла к хозяйскому дому и его домочадцам, что не захотела ничего менять в своей жизни. В начале войны бабушка, мама и Зинаида были эвакуированы в Сибирь. Бабушка зимой сорок третьего умерла от пневмонии, а дед погиб на фронте. Домой вернулись только мама и ее нянька. Дом, где они жили раньше, оказался разбомблен, поэтому поселились в выделенной властями комнате коммунальной квартиры. В сорок седьмом мама поступила в мединститут и почти сразу влюбилась в сорокалетнего красавца-профессора, бывшего военврача в погонах полковника, который преподавал у них общую хирургию. Холостой профессор не устоял перед чарами хорошенькой студентки, и спустя год они поженились. Мама перебралась к мужу, а баба Зина осталась в коммуналке.

Институт мама бросила («Все равно из меня не получится хорошего врача») и решила посвятить свою жизнь мужу и семье. Хорошей хозяйки из нее тоже не получилось, но наладить быт удалось без труда — для этого потребовался один телефонный звонок: «Зиночка, выручай». И верная баба Зина примчалась по первому маминому зову, чтобы остаться в маминой новой семье навсегда. Если маму Зинаида просто любила, то моего отца она боготворила. И стоило ему заикнуться: «А вот до войны в нашем доме обычно…», как «Наш Генералиссимус» (так папа полушутливо-полусерьезно называл бабу Зину) немедленно переделывала так, как он просил.

«Традиция семьи Юрковских» — эта фраза отныне стала ключевой в судьбе Зинаиды. Отсюда — каждый год елка под Новый год, и крашенки на Пасху, и льняные скатерти по будним дням…

Я родилась только через одиннадцать лет после свадьбы родителей, когда надежды на появление наследника или наследницы почти уже не оставалось. Баба Зина по извечной привычке хвататься за все дела поначалу пыталась избавить маму от хлопот по уходу за мной, но обычно мягкая и уступчивая мама вдруг проявила стальной характер: «Никусей буду заниматься сама!» И занималась: кормила грудью почти до двух лет, когда я болела — просиживала возле моей кроватки по нескольку суток напролет, в пять лет записала в музыкальную школу и на фигурное катание и терпеливо поджидала меня с занятий, сидя на лавочке.

Мой отец был полной маминой противоположностью: авторитарный, порой даже жесткий, немногословный, ироничный… Таким он был со всеми, но только не со мной. Меня он обожал и даже не желал видеть того, что наверняка признавали даже мама и баба Зина — судьба обделила меня красотой. Дурнушкой я была и в три года, и в семь, и в двенадцать… Но папа смотрел на меня поглупевшим от счастья и умиления взглядом и восклицал: «Никуша, красавица ты моя!» Какой сильной должна была быть его любовь к своему позднему ребенку, чтобы гадкого утенка совершенно искренне считать прекрасным лебедем!

Теперь вы понимаете, каким замечательно счастливым было мое детство?

После окончания школы я поступила в консерваторию на отделение виолончели (которую ненавидела всеми фибрами души, но что поделаешь — такова традиция семьи Юрковских: ребенок должен иметь высшее образование!). Конечно, можно было попробовать поступить в другой вуз, но из двух зол выбирают меньшее: если в музыкальной школе я делала хоть какие-то успехи, то по школьным предметам еле-еле тянула на слабые тройки. Наверное, я провалилась бы в консерваторию, но…

Скажите, кем работает ваш отец? — неожиданно поинтересовался декан факультета и по совместительству председатель приемной комиссии.

Я ответила, что хирургом, и моя участь была решена. Уже будучи студенткой, я узнала, что много лет назад папа спас от смерти сына декана.

Я училась на втором курсе, когда мама заболела. Помню, как на глазах сдал отец, буквально за несколько недель превратившись из полного сил пожилого мужчины в старика. Я со страхом наблюдала за этими метаморфозами и не могла найти им объяснение. С рождения трое взрослых любящих людей истово оберегали меня от невзгод реальной жизни, и когда я выросла, все равно по привычке продолжали оберегать. О том, что у мамы рак, я узнала за два месяца до ее смерти.

Семьдесят восьмой год был самым страшным годом для нашей семьи. В феврале ушла мама, в конце марта умерла баба Зина (вечером заснула, переделав все дела, а утром просто не проснулась). На отца было страшно смотреть. К утрате двух близких людей добавилась еще одна потеря — он больше не мог оперировать из-за сильного дрожания рук. «Не жилец», — шептались соседи за его спиной. Очевидно, папа и сам предчувствовал приближение конца и решил, пока жив, устроить мою личную жизнь.

 

К нам в дом зачастил Андрей — тридцатилетний хирург, подающий, по словам коллег, большие надежды. Я не знаю, что пообещал ему отец в обмен на женитьбу на мне — быструю защиту докторской или должность завотделением… А может, то и другое вместе или что-то третье… Не исключено, что Андрея прельстила наша пятикомнатная квартира или перспектива стать зятем «самого Юрковского», но он вскоре сделал мне предложение.

Мамы и бабы Зины уже не было в живых, близких подруг я никогда не имела, поэтому посоветоваться относительно предстоящего замужества могла только с папой.

Выходи за него, Никуся, — без колебаний ответил он на мой вопрос.

Но Андрей не любит меня, — резонно возразила я.

Отец помолчал, затем взял мое лицо в свои ладони и пристально посмотрел прямо в глаза — словно в душу заглянул: «Дочка, ты мне веришь?»

Верю, — ответила я.

Андрей никогда не обидит тебя! Вот увидишь, он будет тебе хорошим мужем. Так что…

Но как же так, без любви… — взволнованно перебила я его.

Ты не сможешь одна. Рядом должен быть человек, который будет заботиться о тебе…

Папа умер через три месяца после нашей свадьбы.

Консерваторию я бросила — не получилось из меня виолончелистки, как из моей мамы в свое время не вышло врача. Мой муж был очень «правильным» человеком и в то же время скучным до зубного скрежета. Если отец любил жизнь во всех ее проявлениях, то Андрея интересовала только его работа. Он действительно заботился обо мне — следил, чтобы в шкатулке на комоде всегда лежало достаточно денег, чтобы я могла пополнить запас продуктов или купить себе обнову. Я же, чтобы хоть чем-то занять себя, плела макраме, холила кошку Марусю (детей нам Бог дать не захотел), постигала тонкости кулинарного искусства, читала запоем все подряд… Мы с мужем жили словно в параллельных мирах, которые никогда и нигде не пересекались. Даже в супружеской постели мы были рядом, но всегда как бы по отдельности. Нас обоих в какой-то мере устраивал этот странный брак — Андрей обеспечивал меня необходимым и «по традиции семьи Юрковских» оберегал от реальной жизни, а я кормила его вкусными ужинами, стирала и наглаживала рубашки и не лезла ему в душу, предоставив полную свободу вне стен нашей пятикомнатной крепости.

Наше взаимовыгодное сожительство продолжалось почти двадцать пять лет. За месяц до серебряного юбилея Андрей трагически погиб в авиакатастрофе.

Гибель мужа я перенесла на удивление спокойно, во всяком случае, гораздо спокойнее, чем смерть мамы или отца. Настоящий ужас я почувствовала после похорон, когда после поминок все разъехались, и я осталась одна. Одна в огромной пустой квартире, одна в непонятном и враждебном мире. И некому больше меня оберегать от него. Сорок четыре года — и ни профессии, ни родни, ни близких друзей. Как дальше жить, и главное — на что? Продавать милые сердцу, привычные с детства безделушки не хотелось, но ведь есть нужно каждый день. Да и одеваться я привыкла дорого. И тут меня осенило: нужно взять на постой квартиранта. Первым на мое объявление откликнулся молодой мужчина. Тридцать три года, обаятельный и интеллигентный… Конечно, я подписала с ним договор об аренде.

Он пришел ко мне в спальню на третью ночь. Возможно, если бы я бодрствовала, то прогнала бы его. Но я спала, а когда проснулась от прикосновения ласкающей мужской руки, то… не смогла ее оттолкнуть. Секс? Нет, взрыв, сметающий на своем пути все мои моральные принципы. Разве можно было сравнить вялое, скучное супружеское соитие, которое мы практиковали с Андреем строго раз в неделю, по субботам, с этим тайфуном, когда не то что каждая клеточка, а каждая молекула, каждый атом вот-вот взорвется под давлением необузданной, почти животной страсти?

В моей жизни начался период, который можно охарактеризовать одним словом: наваждение. Провожая Игоря на работу, я сразу же начинала мечтать о его возвращении. Я почти ничего не соображала тогда, была словно под наркозом. Не могла думать ни о чем, кроме его рук, его губ… Готова была даже на преступление пойти, лишь бы он снова и снова приходил ко мне по ночам. Когда Игорь обращался ко мне, меня начинал колотить озноб желания, а голова напрочь переставала работать. «Давай поженимся», — сказал он мне однажды.

Я даже не подумала о том, как странно выглядит его предложение. Только, дрожа от возбуждения, ответила: «Да…»

Давай продадим эту квартиру, вместо нее купим двухкомнатную, а на оставшиеся деньги откроем свой бизнес.

Да…

Так я могу искать покупателей?

Да, да, да…

Когда я подписывала у нотариуса документы на продажу квартиры, то тоже была как в тумане — присутствие любовника всегда действовало на меня гипнотически. А через несколько дней он вдруг исчез. Двое суток я билась в истерике, часами выглядывая его с балкона. Потом бросилась в милицию. Написала заявление о пропаже. У меня долго не хотели его принимать, говорили, что заявление должно быть написано родственником, а я юридически Игорю никто. Пришлось продать часть папиной библиотеки и дать капитану взятку. Он конверт принял и пообещал в ближайшее время вплотную заняться поисками. Не обманул — уже через несколько дней позвонил и сообщил, что человек с такими паспортными данными жив-здоров и проживает в Луганске. Дал его телефон. Естественно, я немедленно позвонила по этому номеру. Мне ответил совсем незнакомый мужской голос: «Да, меня зовут Игорь Дыбенко. Семьдесят четвертого года рождения. Нет, в вашем городе вообще никогда не был… Паспорт? Два года назад потерял. А может, украли…»

 

В тот же день меня ожидал еще один удар — явились новые владельцы квартиры и попросили меня немедленно освободить жилплощадь. Я еле упросила, чтобы мои вещи еще некоторое время постояли у них…

Вот уже третий год я живу в подвале девятиэтажного дома. Разрешение ночевать здесь я купила у дворничихи, отдав ей свою каракулевую шубу.

В «моем» подвале есть старый продавленный диван, колченогий стол и горячая труба, возле которой даже в сильные морозы тепло. Но здесь нет ни одной вещи из прошлой жизни. То, что можно было продать, продала (на эти деньги я жила почти год), а остальное раздарила. Не хочу, чтобы хоть что-нибудь напоминало мне о прошлом. Не хочу ничего вспоминать — слишком больно! Нет больше Ники Юрковской, единственной профессорской дочки, неудавшейся виолончелистки — есть бездомная побирушка Верка, просящая милостыню на углу Грибоедова и Спортивной. И знаете, что меня мучает больше всего? Не то, что меня так подло обманул человек, которого я любила, и не то, что приходится жить с протянутой рукой. Самое страшное — что мне все чаще снится детство…

Фамилии и имена действующих лиц изменены

 

Вероника Ю., 48 лет, безработная

Загрузка...