Она морила сына голодом

Его привезли на моем дежурстве. Не «скорая», не обезумевшие от страха за ребенка родители, а участковый на раздолбанном милицейском газике. Григорьевна, мывшая полы в коридоре, первой заметила этот газик.

— Милиция пожаловала, — опершись на швабру и радуясь минутной передышке, сообщила она. — Не иначе как подкидыша привезли.

Я тоже подошла к окну и увидела, как полный пожилой мужик в форме, прижимая к животу (в том месте, которое

у худых людей еще считается грудью) небольшой сверток, неуклюжим галопом мчится к крыльцу.

— В десятой-то местов нет, — сокрушенно покачала головой санитарка.

— Освободилось одно… Настеньку вчера выписали.

— О-хо—хо, грехи наши тяжкие… Из одного казенного дома — да в другой. И за что безвинной крохе такая судьба?

— Я слышала, что ей уже усыновителей подыскали. Так что, скорее всего, долго в Доме малютки не задержится.

— Дай-то Бог! — Григорьевна тяжело вздохнула и снова заелозила тряпкой по истертому до черноты линолеуму.  

— Спущусь, пожалуй, посмотрю, кого привезли… — подумала я вслух и направилась к лестнице.

Меня зовут Маша, я работаю медсестрой в детской больнице. В нашем отделении, где лежат груднички до года, десять палат. В девяти стоят маленькие кроватки для больных малышей и большие — для их мам. Десятая палата особая — там только детские кроватки, всего шесть штук — по три у каждой стены. Здесь лежат отказники, которых к нам привозят прямо из роддомов, и подкидыши.

В утверждении, что медработники (как, впрочем, и милиционеры) несколько склонны к цинизму, есть доля истины. По большому счету это и не цинизм даже, а некая защитная реакция. Если чужую боль и чужое горе каждый раз пропускать через себя, то либо инфаркт заработаешь, либо в психушку попадешь. Но когда видишь деток из десятой, защитные «фильтры» не срабатывают. В горле — ком, а руки сами тянутся к какой-нибудь крохе. Одного приласкаешь, второго, третьего… Не по долгу службы, а потому что жалко их до слез. Знаешь, как мало будет в их детстве любви, вот

и стараешься дать хоть немного…

Я зашла в приемный покой одновременно с пожилым участковым. Дежурившая там Марина Изотова приветливо кивнула мне и вопросительно посмотрела на милиционера.

— Вот, привез, — прерывистым от сильной одышки голосом сказал тот и протянул ей свернутую в комок синюю шерстяную кофту.

— Что это? — спросила Марина.

— Разверните сами. Я не могу…

Словно устыдившись своей слабости, он широким шагом подошел к пеленальному столу, развернул тряпку и… длинно выругался. Я ненавижу площадной брани, но даже не сделала ему замечания. И Марина тоже, потому что мы обе плакали. Глядя на этого ребенка, можно было или плакать, или крыть матом ту (язык не поворачивается сказать «мать»), которая довела его до такого состояния. Тельце малыша было сплошь покрыто струпьями и гнойной коростой, но не это было самым страшным. Я работала в больнице уже четыре года, но ни разу не видела ребенка в такой ужасающей стадии истощения. Крошечный скелетик, обтянутый желтовато-пергаментной

кожей. Словно страшный кадр документального фильма об узниках Освенцима или о жертвах голодомора.

— Господи, он живой! — вскрикнула  Марина, и, схватив ребенка на руки, бросилась к лифту.

Бежать на каблуках было неудобно, поэтому она на бегу скинула босоножки и помчалась босиком. Я — за ней…

— Документ хоть подпишите, что доставил… — крикнул вслед участковый.

«Потом! — Я даже не обернулась. — Все — потом. Сейчас главное успеть донести малыша живым до реанимации. Сегодня дежурит Бородин, он волшебник, он творит чудеса, он спасет!»

Áородин, наш лучший реаниматолог, не ругался и не плакал — он действовал. Мы с Мариной помогали ему, и каждая ждала, пока другая задаст главный вопрос. Не выдержала я: «Никита Петрович, он выживет?»

— Пять процентов из ста, — сердито бросил врач и… выругался.

Ну что тут поделаешь, если мужчины совершенно не умеют плакать?..

По дороге к сестринскому посту меня остановила одна из мамочек, чей малыш лежал в нашем отделении. Глаза круглые от испуга, губы дрожат: «Маша, у Павлика снова температура поднялась!»

Мамочку звали Галя, ей было всего восемнадцать лет, жила на птичьих правах в рабочем общежитии. Я знала ее историю. Учась в ПТУ, познакомилась с парнем, влюбилась, мечтала выйти за него замуж. Когда Галя забеременела, отец будущего ребенка тут же исчез в неизвестном направлении, а «любящие» родители погнали девчонку на аборт. Прерывать беременность она отказалась, и тогда мать и отчим просто-напросто выгнали ее из дома. Взрослая? Самостоятельная? Значит живи как знаешь… А жилось ей очень тяжело: денег нет, работы нет, да и какая работа на последних месяцах беременности? Хорошо, девчонки из общежития подкармливали и кое-что из своих вещей отдавали. А то совсем бы пропала. Но ведь не оставила ребенка в роддоме, не бросила где-нибудь в парке на скамейке. Мальчик родился болезненным, его прямо из роддома сюда к нам направили, так Галя круглые сутки возле него просиживает, с рук не спускает. Такая маленькая, но очень самоотверженная мамочка! Когда я захожу в десятую палату, то всегда думаю о ней. Все эти кукушки, которые бросили своих детей, наверняка ссылаются на обстоятельства: отсуствие жилья, денег, работы… Но я точно знаю: все дело вовсе не в обстоятельствах, а в материнском инстинкте. А он у женщины либо есть, либо нет.

Сменившись утром, я уходила домой с тяжелым сердцем: тогда еще была уверена, что привезенного участковым ребенка не спасут. Несколько раз порывалась позвонить в больницу, но так и не решилась: боялась, сменщица скажет, что мальчик умер… Но тот взял — и наплевал на все проценты и прогнозы! Не знаю, было это чудом, или победой нашего коллектива, или тем и другим одновременно, но ребенок остался жить! Мы стали называть его Никитой — в честь Бородина. Оказалось, что малышу было по крайней мере три месяца, а может, даже больше. А ведь при поступлении в больницу он весил чуть больше двух килограммов!

Тот самый пожилой участковый приходил в больницу еще несколько раз. Первый — потому что ему нужно было, чтобы мы подписали бумаги (мол, такого-то числа, в такое-то время был доставлен в детскую больницу живой младенец мужского пола), а потом просто так — проведать «крестника». От него мы и узнали историю маленького Никитки. Александр Александрович (так звали участкового) рассказывал нам ее частями, по мере того как сам узнавал подробности, но я, для целостности восприятия, расскажу ее от начала до конца, стараясь придерживаться хронологического порядка.

Все началось с того, что участкового, который обходил свою территорию, остановила однажды старуха из дома №8.

— Сан Саныч, хоть ты помоги! Никакой мочи больше нет слушать, как он там надрывается! Помрет ведь животинка-то. А я бы к себе взяла: где двое, там и трое… Прокормлю как-нибудь…

Капитан сначала ничего не понял и попросил объяснить толком, что за животинка надрывается и где именно. Словоохотливая старуха не заставила себя просить дважды: «У Люськи-соседки вот уже третий день котенок мявчит. Да так жалобно! Она, шалава, небось, где-то загуляла, а божья тварь от голода подыхает… Сегодня почти не слышно уже было. Ведь подохнет, несчастный, если не забрать! Ты же власть: можешь сам дверь открыть или Кольке-слесарю приказать».

— Вы что, смеетесь? — возмутился капитан. — С меня начальство три шкуры спустит, если узнает, что я из-за какого-то кота чужую дверь велел взломать! А потом прикажете Люськино добро сторожить, пока она с гулянки вернется?

— Да какое у нее добро? — презрительно скривилась старуха. — Голь перекатная! Что ейные родители пропить при жизни не успели, то хахали повыносили.

Сан Саныч давно работал на этом участке. Он отлично знал и «нехорошую» квартиру, и ее обитателей — нынешних и бывших. Раньше здесь жила семья Егоркиных: родители, дочка и старая бабка. Родители были хроническими алкоголиками, но тихими — не дрались, не буянили. Глава семейства периодически устраивался грузчиком то в один, то

в другой продуктовый магазин, а его жена собирала по району пустые бутылки. Бабушка тоже не была трезвенницей, а вот Люська, младшая Егоркина, и капли в рот не брала (что было очень странно, ведь в подобных семьях дети начинают пить чуть ли не с детского сада), но проблем с ней и без этого было предостаточно. Не у родителей — те успели так пропить мозги, что вряд ли помнили, что девчонка, спящая в дальней комнате, — их дочка. И не у учителей, потому что в школе Люська почти не появлялась. А вот правоохранительным органам хлопот с девчонкой хватало, что называется, выше крыши: в двенадцать лет та уже стояла на учете в детской комнате милиции, и приводов в отделение было не счесть. Но все как-то по мелочам — для отправки в специнтернат или колонию «компромата» на нее не набиралось. В принципе, даже не

в этом было дело, просто трудных детей и подростков в микрорайоне было так много, что до шалопутной Люськи у работников детской комнаты милиции просто руки не доходили.

Неизвестно, жили ли счастливо ее родители, только умерли они в один день: в марте 2000 года отравились паленой водкой. Бабка пережила их на день — помянула дочь и зятя из той же бутылки. Осталась Люська одна. Пока органы опеки и попечительства нужные документы собирали, исполнилось девчонке 18 лет, и чихала она с этого дня на все органы, вместе взятые. Оставшись сиротой, в открытую курила травку, не исключено, что и покалывалась (но не пойман — не вор), и, как говорится, пошла по рукам. За пять лет кто у нее в квартире только ни жил — жильцы подъезда давно уже счет потеряли всем Люськиным «мужьям». А полтора года назад у нее появился постоянный сожитель — Лешка Боров. Все соседи думали, что Боров — прозвище (уж очень соответствовало наружности), и только участковому было известно, что это фамилия и что этот самый Алексей Боров, 1976 года рождения, за свою недолгую, в общем-то, жизнь успел уже дважды похлебать тюремной баланды. В 2005-м досрочно освободился, сошелся с непутевой Люськой и переехал к ней жить. По долгу службы Сан Санычу приходилось часто бывать в третьей квартире, и он был приятно удивлен, видя перемены, происшедшие с девушкой: она навела подобие уюта (даже шторы на окна повесила) и старательно, хоть неумело, играла роль примерной жены. А Лешка, говорят, хвастался дворовым доминошникам: «Работу хорошую обещали. Заработаю бабок, поженимся с Люськой, заживем, как белые люди. Мебель купим, ремонт сделаем, приоденемся… Ребенка родим, и чтоб обязательно — мальчик. Не получится с первого раза — вторую попытку сделаем, третью… Сына хочу, наследника, а с прошлой жизнью — все, мужики, завязал!»

Не получилось у Борова завязать: сразу после Нового года взяли его по сто шестьдесят первой статье, и срок светил ему до четырех лет.

Все это вспомнилось участковому, когда старуха слезно просила его спасти «бедную животинку» из Люськиной квартиры. Она смотрела так умоляюще выцветшими от времени слезящимися глазами, что Сан Саныч, вопреки его собственной воле, все-таки свернул в ее подъезд. Позвонил в третью квартиру, постучал кулаком, затем снова позвонил…

— Да нету ее! — сказала с досадой милиционеру старуха. — Так-то я и сама могла бы.

— А когда в последний раз ее видели?

— Третьего дня. С большой сумкой куда-то намылилась. Может, уехала? А про котика и забыла, стервоза!

Сан Саныч приложил ухо к тонкой двери: «Вроде тихо».

— Помер с голодухи! — горестно воскликнула старуха, но, приникнув к двери, обрадовано замотала головой: — Не, не помер! Мявчит…

— Ну не могу я из-за такой ерунды чужую дверь ломать! Нет у меня такого права! — предпринял Сан Саныч последнюю попытку отвертеться от спасения «животинки».

— Так кто ж говорит ломать?! Через мой балкон перелезь! Первый этаж, невысоко совсем — небось не расшибешься!

Сан Саныч понимал, что не должен этого делать, но полез — уже очень жалобно заглядывала в глаза старуха.

«Кис—кис—кис», — позвал участковый, оказавшись в Люськиной квартире. Думал, котенок сам выбежит на зов, но ошибся. Прислушался, — тишина. Но спустя мгновение его ухо уловило какой-то звук.

«Перепутала Евдокия Никитична, — мелькнуло в голове, — похоже, щенок скулит. И как пес с ее кошками уживется? Откажется ведь старуха щенка брать! Куда я его потом дену?»

Пошел на звук и…

— Я участковым уже двадцать три года работаю, — рассказывал нам с Мариной Александр Александрович, — разного-всякого за время службы насмотрелся! Но такое видел впервые… — Милиционер судорожно сглотнул, и резко дернулся кадык на бычьей шее. — Думал, что живым к вам не довезу. Ей-богу, попалась бы мне на глаза в тот момент Егоркина — задушил бы собственными руками! Пусть бы посадили потом…

— Ведь могла же аборт сделать, зачем же тогда рожала? — спросила я.

— Сожитель ее хотел ребенка, вот Людмила и согласилась в угоду ему оставить беременность. А когда Лешку посадили, аборт делать было уже поздно. Родила дома. Убить сразу рука, видно, не поднялась. За ребенком не следила, но, правда, кормила, когда плакал. А потом поняла: не нужна ей такая обуза. Грудь перевязала — и к подруге в пригород. Думала, вернется через недельку, ночью тихонько трупик закопает — и все дела. Ей-богу, убил бы паскуду! 

Судьба уберегла участкового от преступления: Люська появилась дома только спустя две недели, когда первые, самые сильные эмоции в его душе уже немного улеглись. На молодую женщину завели уголовное дело. Сан Саныч и доктор Бородин присутствовали на суде в качестве свидетелей, а мы с Мариной сидели в зале зрителями.

Егоркина изображала полнейшее раскаяние, била себя кулаком в грудь, божилась, что ей помешали вовремя вернуться к ребенку непреодолимые обстоятельства: мол, поехала у подруге на часок, а там вдруг поднялась температу-

ра — несколько дней пролежала в беспамятстве…

Вряд ли судья поверил во все эти бредни, но когда оглашался приговор, в зале поднялся шум. Матери, которая умышленно решила уморить ребенка голодом, дали… всего два года условно!

Мы с Мариной перехватили участкового возле здания суда: «Сан Саныч, как же так? Это же несправедливо!»

— Первая судимость, ребенок живой остался… — сердито объяснил участковый, глядя в сторону. — Да по этой статье больше трех лет и не предусмотрено. Гуманный у нас закон, девочки, — добавил он и, не удержавшись, выругался сквозь зубы.

P.S. Информация к размышлению.

За умышленное убийство матерью своего новорожденного ребенка (статья 106) предусмотрено до пяти лет ограничения или лишения свободы — столько же вы можете получить, если разобьете камнем витрину (хулиганство) или, не дай бог, повредите урну с избирательными бюллетенями… Закон суров?!

 

Мария В., 23 года