Дом потерянных женщин

Ïочему так несправедливо устроен мир? Одни рождаются с золотой ложкой во рту, а другие… Я с момента появления на свет была той самой «другой», обреченной на нищету, голод, побои. За какие грехи родителей несла я наказание? Наверное, они — мои предки — очень сильно грешили, если меня с раннего детства так страшно насиловала судьба. Но что это за грехи, мне никогда не узнать — так же, как и имена своих родителей. Не зря у меня была фамилия Неизвестная. Эту фамилию мне дали в Доме малютки. Я не отказница и даже не подкидыш — добрые люди выудили меня, новорожденную (даже пуповина не была обрезана), из выгребной ямы. Иногда я думаю, что лучше бы мне захлебнуться в навозной жиже. Тогда не пришлось бы многие годы расплачиваться за чужие грехи… Но врачи районной больницы вытащили меня с того света и дали, как говорится, путевку в жизнь.

«Беззаботное детство». Дома малютки, где я обитала до трех лет, не помню, а жизнь в детском доме и хотела бы забыть, да не могу. Воспитательница с первого дня стала называть меня Дерьмохлебкой. Я была слишком мала, чтобы понимать, что означает это прозвище, но оно мне не нравилось. Поэтому пыталась объяснить ей, что меня зовут Анжелика (имя мне дала нянечка из Дома малютки, очевидно, в честь героини популярного французского фильма).

— Вот станешь маркизой или найдешь своего короля, тогда и будешь Анжеликой. А пока ты Дерьмохлебка, поняла?!

Я не помню, как звали эту воспитательницу, потому что она требовала, чтобы дети называли ее мамой. До сих пор при слове «мама» меня бросает в дрожь. Эта женщина (наверняка с педагогическим образованием!) с видимым удовольствием рассказывала вместо вечерней сказки «поучительные» истории: например, как меня нашли в сельском сортире, а другую девочку, с не менее изысканным, чем у меня, именем Виолетта — в мусорном контейнере… За малейшее непослушание она наказывала нас, причем каждый раз придумывала что-нибудь новенькое. Шестилетнего Толика она отучала от онанизма, давя ему пальцы дверью. Иногда фантазия у «мамы» иссякала, и тогда она прибегала к традиционному наказанию — заставляла провинившегося голым стоять на одной ноге в туалете. Причем для усиления эффекта девочек ставила в мальчиковый туалет, а мальчиков — в девчачий. Зачем она все это

делала? Думаю, она была просто больным человеком, потому что садизм — это болезнь. Директриса детдома, по сути, была завхозом и в воспитательный процесс не вмешивалась, другие воспитатели были немногим лучше, да и с нашей «мамой» старались не связываться, так что защиты нам искать было не у кого. Только терпеть. Терпеть и мечтать, что когда-нибудь мы вырастем и вырвемся из ада.

«Романтическая юность». После окончания девяти классов я поступила в строительное ПТУ. Общежитие, в котором я поселилась, было старым, обшарпанным и мало приспособленным к проживанию зданием. Трубы постоянно текли, по стенам душевой ползали мокрицы, а готовить часто приходилось по ночам, потому что на весь этаж была только одна плита, где из четырех конфорок работали только две. Но все эти бытовые неурядицы казались мне мелочью. Главное, здесь я была равной среди равных, и никто не мог меня ударить или унизить. Это я так наивно думала до тех пор, пока в нашем крыле здания не затеяли ремонт и всех, кто там проживал, не расселили по другим комнатам. Ее звали Валентиной, мою новую

мучительницу. Уж не знаю, чем я так не понравилась этой рослой, вульгарно раскрашенной девице, только она издевалась надо мной, как могла. Специально включала на полную громкость музыку, когда я хотела спать или была больна, собирала в спичечный коробок тараканов и мокриц, а потом выпускала эту нечисть в мою постель, сбрасывала на пол только что постиранное белье… Всех гадостей, что она мне делала, и не перечесть. Возможно, я смогла бы поставить ее на место, но Валентина обладала задатками лидера и сумела настроить против меня всех соседок по комнате. По отдельности они не были жестокими и злыми, но по-житейски расчетливыми — наверняка. Стать на мою защиту значило поссориться с Валентиной. Лучше уж подыгрывать ей, думала каждая из них, чем самой стать изгоем.

Так что мне оставалось только терпеть. Снова терпеть. Хотя однажды я не выдержала (Валя выносила кастрюльку с прокисшим супом и как бы нечаянно пролила его прямо в мои единственные зимние сапоги). Это случилось за час до новогодней дискотеки. Мои соседки ушли, цинично пожелав мне приятного вечера, а я бросилась ничком на кровать и проревела белугой минут сорок. А потом пошла к коменданту и пожаловалась на Валентину, рассказав обо всех издевательствах. Я думала, что комендантша переселит меня в другую комнату, а она… решила повоспитывать мою мучительницу. Вызвала ее в кабинет, пригрозила пальчиком: «Ну-ну—ну… Вы почему, учащаяся Сорокина, обижаете учащуюся Неизвестную? Не-хо—ро—шо!» Валентина тут же при помощи своих шестерок объяснила мне, что стучать на подруг нехорошо. Они сделали мне «темную» и избили. Наконец Валя дала команду прекратить экзекуцию, сняла с моего лица подушку и прошипела мне в лицо: «Если вякнешь кому-нибудь — прибью!»

Глядя в ее побелевшие от ненависти глаза, я отчетливо поняла: а ведь и вправду прибьет. Тюкнет по голове где-нибудь в темном переулке — и концы в воду. А менты и искать убийцу сироты-пэтэушницы не будут, у них с заказухами бизнесменов-депутатов дел по горло. Что мне оставалось? Угадали — терпеть. И я терпела до тех пор, пока по радио случайно не услышала, что бывшим детдомовцам положена от государства жилплощадь. Дождалась каникул и отправилась в райисполком. Чиновник, к которому я попала на прием, подтвердил: да, по закону положена и попросил зайти через месяц. Честно признаться, я шла, ни на что особо не надеясь. Стать обладателем собственного жилья, пусть даже это будет малюсенькая комнатка в коммуналке, казалось мне несбыточным чудом. Но чудеса еще случаются — из кабинета я вышла с ордером и ключами в кармане.

Темная и несуразно вытянутая «вагончиком» комната в густонаселенной коммунальной квартире показалась мне сказочным дворцом. Одна из соседок (ее имени я, к сожалению, не помню) подарила мне матрац и старый кухонный стол. Теперь у меня было где спать и где заниматься. Судьба устала награждать меня колотушками и сделала передышку. Но передышка была очень недолгой. Прошло не больше двух недель, как однажды утром в мою комнату постучала старушка-соседка: «Анжелика, к тебе пришли». В комнату вошли двое солидных, хорошо одетых мужчин, махнули у меня перед носом какими-то корочками… Один из них поздравил меня с новосельем и вручил букет цветов и чайный сервиз в коробке. А второй добавил, что для того, чтобы стать официальной владелицей этой комнаты, я должна подписать кое-какие документы. Мне было всего шестнадцать лет, пятнадцать из которых я прожила в изолированном от внешней среды, обособленном мирке детского дома. Я совершенно не знала жизни и поэтому без колебаний поставила на бумагах свою закорючку. Даже торопила гостей, потому что не терпелось поскорее рассмотреть сервиз. А через три дня пришли какие-то люди и заявили, что моя комната принадлежит им. Я отказалась выселяться. Тогда они ушли и вернулись с милиционерами.

«Придется освободить помещение», — сказал лейтенант.

«Но ведь это моя комната!» — обреченно расплакалась я.

— А подпись на дарственной чья?

У меня перед глазами заплясали те самые подписанные мною бумажки. Одна из сердобольных соседок (та, которая подарила матрац и стол) разрешила переночевать у нее и посоветовала обратиться в суд. Но в суде сказали, что дело я в любом случае проиграю. «Читать умеешь? С головой все в порядке? Бумаги подписывала без принуждения? Значит, сама и виновата».

 

Âернуться в общежитие я побоялась, да и учиться дальше не стала. Пошла по стройкам: «Возьмите на работу! Диплома нет, но штукатурить, красить, обои клеить могу».

На одной из площадок мне повезло. «Посмотрим, что ты за мастер, — сказал немолодой прораб и, взяв за руку, повел меня в дом, где шли отделочные работы. — Заштукатуришь этот угол — позовешь». Когда я окончила работу, постоял, покачавшись с пятки на носок, а затем похвалил: «Могешь! — И добавил: — Документы при себе? Можешь ехать в контору оформляться».

— А общежитие у вас есть? — спросила я.

— Нету. А тебе что, жить негде?

— Негде…

Прораб еще раз осмотрел оштукатуренный мною угол (даже рукой погладил) и сказал:

— А зачем тебя общага? У меня мать в пригороде живет — недалеко, всего две остановки электричкой. В город перебираться не хочет, а мы с женой работаем, опять же детей трое, так что часто к ней наведываться не можем. А ты бы смогла у нее бесплатно жить. И тебе крыша над головой, и ей веселее, и мне спокойнее.

— Совсем бесплатно? — переспросила я, не веря в такую удачу.

— Денег платить не надо. Разве по хозяйству поможешь или в аптеку сгоняешь.

Евдокия Трофимовна оказалась доброй женщиной, только старой очень. По вечерам мы с ней пили чай с баранками и вели долгие беседы. Точнее, баба Дуся рассказывала, а я слушала. Сколько она пережила на своем веку, сколько повидала! Вот кого жизнь била, куда там мне. И война, и голод, и сталинские лагеря, и гибель мужа, и смерть ребенка… Другой бы ожесточился на весь свет, а баба Дуся — нет. Я про себя ее святой называла.

Однажды во время чаепития Евдокия Трофимовна вдруг оборвала свой рассказ на полуслове: «Что это я все про себя? Ты бы Анжелочка, о себе рассказала».

— Можно, я не буду? Очень больно вспоминать…

— Вспоминать — это удел стариков. А ты еще совсем молодая, в будущее глядеть должна. Как тебе на стройке работается?

— Хорошо, — облегченно улыбнулась я.

— А молодой человек у тебя есть?

— Ухаживает один каменщик. Витей зовут.

— Хороший человек?

— Вроде хороший. Ласковый. Заботливый. Подарки дарит. Вот, недавно на праздник подарил, — я прикоснулась к вдетым в уши серебряным сережкам.

— А пьет?

— Как все… — пожала я плечами.

— Мой Коля не пьет.

— Так у Николая Петровича язва, — засмеялась я, — а все остальные пьют.

Евдокия Трофимовна помолчала, а потом спросила: «Замуж за него собираешься?»

— Витя намекал, но… Не знаю.

 — А ты не спеши, девонька. Приглядись сперва получше. Поначалу они все ангелы, а потом… Некоторые, как мой Петруша, до смертного часа ангелами остаются, а иные после свадьбы в дьяволов превращаются. Не спеши…

— Не буду, — пообещала я.

Но долго присматриваться к Виктору не получилось. Через два месяца после того разговора баба Дуся тихо отошла во сне, а прораб Петрович после похорон, виновато отводя глаза, попросил меня поискать другое жилье: «Понимаешь, Анжела, мы с женой дом продавать надумали». А тут как раз Виктор с предложением подоспел, и я согласилась выйти за него замуж.

«Счастливое замужество». Сначала было хорошо. Не так, как в книжках или фильмах, но у меня были свои точки отсчета. Есть муж, который обо мне заботится, есть крыша над головой — что еще нужно для счастья? С работы я ушла — Виктор настоял. Из-за ревности. Увидел как-то, как мы с Мишкой Ерохиным смеялись, подбежал, схватил меня грубо за руку, утащил на улицу: «С завтрашнего дня дома будешь сидеть, поняла? Не хочу, чтобы на тебя чужие мужики пялились». Я не возражала. Роль хозяйки мне нравилась, но я почти ничего не умела, а тут подвернулась возможность поучиться — и готовить, и шить… Даже радовалась, дурочка: вот как меня муж бережет, работать на стройке запретил. А то, что ревнует, даже хорошо — значит, любит.

Когда он первый раз меня ударил, я не обиделась. Ударил не сильно и, если разобраться, за дело — увлеклась сериалом и не успела ужин приготовить. Запудрила синяк под глазом, извинилась перед мужем и пообещала впредь быть порасторопнее. Обещание я выполнила и никогда больше, не переделав всех домашних дел, телевизор не включала. Но от новых побоев меня это не спасло. Сначала мужу достаточно было любого повода, чтобы «погладить» меня кулаком, а потом стал бить и без повода, причем с каждым разом все безжалостнее.

Иногда избивал так сильно, что я по двое-трое суток отлеживалась в постели. «Бьет — значит, любит, — внушала я себе и добавляла: — Почти всех женщин бьют мужья. Виктор дерется, только когда пьяный, а трезвым он бывает гораздо чаще».

Когда я забеременела, муж немного поутих. И пить стал гораздо реже. Я обрадовалась, думала, после рождения ребенка Виктор совсем «завяжет», и будет у нас самая хорошая семья. Все получилось иначе. Узнав, что я родила сына, муж на радостях ушел в двухнедельный запой. Так что вышла я из роддома, а тут сюрприз: Виктора уволили за прогулы. Правда, каменщик он был отличный и вскоре нашел другую работу, но пить стал больше прежнего. И меня уже не просто «учил», а бил смертным боем. Однажды увидел, как сосед помогает мне поднести сумки до лифта, и избил так, что я даже ночью к плачущему сынишке подойти не смогла — на карачках пришлось ползти. А на следующее утро он отобрал у меня ключи от квартиры и сказал, что запрещает выходить из дому, пригрозив, что если я нарушу его запрет, то мне несдобровать.

Два месяца я просидела взаперти (с маленьким Костиком приходилось гулять на балконе). А потом Виктор пропал. За трое суток я съела все, что было в доме, но самое ужасное — закончилось детское питание. Костик плакал от голода, а я пыталась обмануть его теплой водичкой. Утром пятого дня топориком для разделки мяса я взломала дверь, посадила сына в коляску и отправилась в ломбард — сдавать обручальное кольцо. За кольцо мне дали всего пятьсот рублей, но я и этим деньгам была безумно рада. Побежала в магазин, купила молочные смеси, детские соки, памперсы и немного еды для себя. Возвращаясь домой, машинально подняла голову и увидела, что на балконе стоит Виктор. Он тоже меня увидел, и его лицо потемнело от ярости. Я представила, какой ад меня сейчас ждет дома, и… побежала прочь со двора.

 Побег. Я все время оглядывалась — нет ли погони. Поравнявшись с остановкой, села в первый же трамвай и поехала куда глаза глядят. Проехав несколько остановок, пересела на другой трамвай, шедший на вокзал. Нашла местечко в зале ожидания. Костик заходился от плача — сынишка сразу съел слишком много молочной смеси, и от этого у него сильно болел живот. Хорошо одетая женщина с большим чемоданам на колесиках сидела рядом и бросала на меня сочувственные взгляды. Наконец не выдержала и спросила: «Почему ваш малыш так плачет?»

 

Íикогда никому не жаловалась (за исключением комендантши общежития), а тут меня словно прорвало. Буквально за пять минут рассказала незнакомке всю свою жизнь. Была так поглощена исповедью, что даже не обратила внимания, что собеседница достала мобильный телефон и куда-то звонит.

— Лера, это ты? — сказала она в трубку. — Помнишь, ты полгода назад делала репортаж о приюте для жертв насилия? Можешь дать мне его адрес? Нет, не по работе, просто нужно одной женщине помочь…

Приют. На доме по адресу, который мне дала женщина с вокзала, не было никаких указателей или табличек — просто серое двухэтажное здание с массивной дверью. Дверь оказалась запертой, но сбоку я обнаружила звонок. Мне открыла миловидная девушка и сделала приглашающий жест. Я зашла и сразу почувствовала запах борща. Голова закружилась так сильно, что я покачнулась и чуть не завалила набок коляску с орущим Костиком. Прибежала еще одна женщина, пожилая в белом халате, тронула меня за руку: «Пойдемте».

Спустя полчаса сын сладко спал, а я рассказывала девушке-психологу свою историю, хотя у меня самой слипались глаза. Она долго не мучила меня вопросами — увидела, что я почти не держусь на ногах.

— Сейчас вам нужно отдохнуть, а поговорить у нас еще будет время, — сказала она и отвела меня в комнату, где стояли две большие кровати и две детские. Я только кивнула девчушке, сидевшей у окна, переложила Костика в кроватку и, как в черную яму, провалилась в сон.

Страна потерянных женщин. Таких, как я, сбежавших от побоев мужей (отцов, отчимов, сыновей), здесь было четырнадцать человек. Примерно половина — с детьми, у некоторых по двое, а у одной — черноволосой красавицы, похожей на цыганку, — даже трое. Мою шестнадцатилетнюю соседку звали Жанной, но несмотря на юный возраст, она уже два года жила в гражданском браке с человеком вдвое старше ее. Сюда она прибежала в одном белье, хотя на улице были заморозки — спасалась от разъяренного сожителя.

— Долго разговаривала по телефону с подружкой, а Вадим решил, что с любовником, приревновал и стал бросаться с ножом, — рассказывала она мне, — вот и пришлось делать ноги. Я уже четвертый раз здесь.

— А потом?

— Дня три поживу, а потом вернусь домой. Он еще на коленях просить прощения будет и какую-нибудь цацку подарит.

По правилам приюта, здесь можно было жить на всем готовом не больше месяца, а потом надо было самой решать проблему с жильем и пропитанием. Я говорила почти со всеми подругами по несчастью, и… оказалось, что двенадцать из них собираются вернуться к своим мучителям.

— А куда идти… — тоскливо говорила многодетная «цыганка». — Там квартира, и муж какой-никакой.

Две молодые женщины, видно, насмотревшись сериалов, делились мечтами о том, что обязательно повстречают принца — «чтоб не пил, не курил и цветы всегда дарил».

— Вот встречу такого и тут же разведусь со своим уродом. А пока… — вздыхала блондинка с фиолетовым от побоев лицом.

А я твердо решила: к Виктору ни за что не вернусь. К этому решению меня подтолкнул разговор с психологом.

«Понимаете, Анжелика, для того, чтобы мужчина стал насильником, женщина, которая рядом с ним, должна быть жертвой. Жертвой по своему психотипу. Сильная женщины никогда не будет мириться с побоями, она уйдет при первых же «звоночках». А жертва будет терпеть».

— Не хочу быть жертвой. Все, натерпелась, хватит. Буду сильной! — решила я.

За тот месяц, что провела в приюте, я успела (не без помощи социальных работников) найти работу, сменить фамилию (чтобы муж не смог найти меня), получить комнату в рабочем общежитии и определить Костика в ясли. Я больше никому не позволю издеваться на собой!

Фамилии и имена действующих лиц изменены

 

Анжелика З., 23 года, маляр—штукатур