Онлайн-журнал о шоу-бизнесе России, новости звезд, кино и телевидения

Жизнь до и после инфаркта

Не знаю, как бы все повернулось, если бы с нашей семьей не случилась беда.

Моя жизнь раскололась надвое… Когда я читала или слышала эту фразу десять, пять, даже два года назад — морщилась от чрезмерной, как мне тогда казалось, патетики. Два года назад… А кажется, что прошла вечность. Смотрю на свои снимки в семейном альбоме: вроде бы и лицо мое, и прическа, и одежда, и ситуации все вспоминаются в подробностях, а не я. Совсем другая женщина смотрит на меня с фотографий. Женщина из той, другой жизни. Лицо у нас с ней общее, а глаза — разные.

Говорят, инфаркту больше подвержены мужчины, а если женщины — то после пятидесяти. Мне было тридцать три года, на здоровье никогда не жаловалась, от гипертонии и лишнего веса не страдала, сердечников в роду не было. «Нетипичный случай», — сказали врачи. А потом еще долго разглагольствовали о стремительно молодеющих болезнях, о стрессах и плохой экологии.

Нетипичный случай… Как раз совершенно типичный. Я вычитала в какой-то книге, что инфаркт — болезнь перфекционистов. Людей, стремящихся к совершенству. Наследственность и уровень холестерина в крови — вторичны.

…Я была беспощадна к себе с детства. Не знаю, может быть, все-таки виновата наследственность или издержки слишком требовательного родительского воспитания. А может быть, я просто такой уродилась. Несгибаемой максималисткой.

Я всегда хотела быть самой лучшей. Не во всем, конечно — от мании величия Бог миловал. Но если я чем-то начинала заниматься, то результат был нужен непременно рекордный. «Нормально», «хорошо», «удовлетворительно» — все эти наречия были не для меня. Только «отлично» и «превосходно» заслуживали рассмотрения.

Мне было три года, когда в наш детский сад пришла тренер из школы олимпийского резерва — набирала малышей в группу спортивной гимнастики. Я была подвижная, маленькая и сухопарая («Не ребенок, а сухарь какой-то», — неодобрительно отзывалась бабушка), и меня выбрали в числе трех других счастливчиков. На семейном совете долго обсуждалось, потянет ли ребенок такие нагрузки и не стоит ли выбрать что-нибудь полегче и попроще.

Я буду туда ходить! — твердо заявил этот самый ребенок растерявшимся взрослым. И добился своего.

Прочие детсадовские счастливчики быстро отпали, а я занималась гимнастикой без малого восемь лет. И за все это время ни разу не пожаловалась домашним на чрезмерно жесткого тренера Раису Афанасьевну, которая «дрессировала» нас без оглядки на нежный возраст, на боль в мышцах и растянутых сухожилиях, на строгий режим и постоянную усталость. И ни разу не заплакала, даже когда боль в вывихнутой лодыжке жгла меня огнем.

Раиса оценила мою несгибаемость и удвоила нагрузки.

Начнешь себя жалеть — никогда человеком не станешь, — любила повторять Раиса Афанасьевна. — Будешь размазней, как все остальные.

Ко «всем остальным» относились обычные девочки и мальчики, не упражнявшие тела до полного изнеможения, вволю лопавшие мороженое и по выходным валявшиеся в постели, а не спешившие на очередную тренировку.

У меня не было детства в привычном понимании этого слова, зато появились первые награды. Сначала на городских соревнованиях, потом — на областных. К десяти годам я считалась одной из самых перспективных подопечных Раисы. Она готовила меня к республиканскому первенству. Перед каждыми соревнованиями у меня внутри начинала звенеть от напряжения невидимая струна, но республиканские превзошли по эффекту (точнее будет сказать — по аффекту) все остальные. Я и сама не знаю, почему так нервничала. Программа была отточена безукоризненно, я находилась в отличной форме. Во взгляде Раисы, когда он останавливался на мне, все чаще сквозила почти материнская гордость. Она на меня рассчитывала. Да и не только она…

А струна звенела все выше и громче, истончаясь, натягиваясь до предела, заставляя желудок сжиматься от спазмов волнения и тревоги. Чем ближе были соревнования, тем реже ослабевала эта невидимая струна и тем реже у меня получалось расслабиться. В день, когда на карту было поставлено (как мне тогда казалось) все, когда нужно было собраться и выложиться по максимуму и даже сверх того, струна не замирала ни на минуту.

Я выполняла упражнения на бревне. Струна вибрировала уже на каких-то запредельных частотах, и мне казалось, что от этого звона вот-вот лопнут барабанные перепонки. Но перепонки остались целы, а струна лопнула. Я потеряла равновесие во время прыжка и шлепнулась на пол. Первое, что увидела после падения, были глаза Раисы. В них больше не плескалась почти материнская гордость — только разочарование, приправленное презрением («Размазня, как все остальные»).

Это был последний день моей многообещающей спортивной карьеры. Я беспощадно вычеркнула себя из гимнастики, и все уговоры одуматься были бессильны. Быть первой не получилось, а быть хотя бы второй я не желала. Но не сдалась, не опустила руки и не превратилась в одну из обычных инфантильных девочек — я просто выбрала другую сферу для приложения сил.

Этой сферой оказался велоспорт. Я отдала ему три года, не обращая внимания на сбитые коленки и старательно наращивая мышечную массу. А потом ушла, когда из-за малопонятных и столь же малоприятных интриг меня не включили в сборную города. Лозунга «Главное не победа, а участие» я никогда не понимала и ходить на велотрек просто так, для галочки, не собиралась.

На этом я решила, что спорта с меня хватит, и переключилась на биологию — мне всегда нравилось наблюдать, как проклевываются из земли росточки экзотических и местных растений, только раньше на это не было времени, а теперь — было. Через год меня стали отправлять на городские олимпиады, через два — на областные, через три — на республиканские. На биофак я поступила с лету. Жизнь казалась прекрасной и удивительной. А потом, на злосчастной лабораторной работе по физиологии, я… не смогла препарировать лягушку. Внутри что-то противно завибрировало, руки взмокли, к горлу подкатила тошнота… Пришла в себя уже на улице. Документы забрала на следующий день. Так из меня в третий раз ничего не получилось.

Теперь я была куда осторожнее в выборе жизненного пути. После долгих раздумий и консультаций со всеми заинтересованными лицами (в числе последних оказались не только родственники и друзья, но даже соседи) выбрала экономфак, хотя никогда не любила ни цифр, ни расчетов. Так я сама себя наказала за предыдущие промахи. И с экономфака, назло себе же, никуда не ушла. За пять лет благополучно сгрызла гранит науки, получила красный диплом и обнаружила, что молодого перспективного специалиста почему-то нигде не ждут с распростертыми объятиями. Плюнула и пошла реализатором на овощной лоток. Родители были в ужасе, но им пришлось смириться.

 

Там, нависая над огурцами и капустой, я и познакомилась с Пашей. Сначала его поразила моя скрупулезность (продавцов, взвешивающих товар с точностью до грамма, он до сих пор не встречал), а потом… Потом он заставил меня уволиться и взял экономистом к себе в фирму. И что бы там ни говорили злые языки, до коммерческого директора я через несколько лет доросла сама, а не потому, что меня протащил на эту должность муж.

Ты моя железная Дюймовочка, — ласково называл меня Паша.

Убойный комплимент! — фыркала я.

Зато точный, — улыбался он. — Ты маленькая и хрупкая, как Дюймовочка, и при этом стойкая и несгибаемая, как железная леди.

Причин для таких высказываний у мужа было предостаточно: выматываясь на работе, я умудрялась не только самостоятельно вести домашнее хозяйство (почему-то считала, что это моя священная обязанность как женщины и жены), но и трижды в неделю посещать спортзал — тренировки до седьмого пота для поддержания формы я тоже рассматривала как нечто само собой разумеющееся. Так что Паша был на триста процентов прав. Но знал бы он тогда, что не такая уж я и стойкая…

Черная полоса началась после семи лет почти безоблачного счастья. Фирма развивалась и росла, мы построили двухэтажный дом в пригороде, обзавелись второй машиной. Разве что детей все не было, но я не слишком огорчалась по этому поводу: спешить некуда, как известно, в наше время можно хоть в сорок лет рожать, хоть в пятьдесят, были бы деньги…

А потом Паша попал в очень тяжелую аварию, и на мои «несгибаемые» плечи рухнуло все: беготня по больницам, поиски лучших врачей и лекарств, руководство фирмой, переговоры с зарубежными партнерами. А тут еще, как назло, налоговая нагрянула с проверкой…

Не взваливай все на себя, — сказал мне Паша вскоре после того, как пришел в себя. — Перераспредели обязанности среди подчиненных, возьми помощника, подключи к переговорам Сеню или Игоря, домработницу найми, в конце концов.

Ничего, справлюсь, — упрямо отвечала я. — Главное, чтобы у тебя все было хорошо…

Зачем ему знать, что я добираюсь домой за полночь и валюсь с ног от усталости? Зачем ему знать, что с того самого момента, когда мне позвонили из больницы и сказали, что мой муж в тяжелом состоянии и шансов почти нет, во мне постоянно звенит от напряжения невидимая струна? Зачем ему знать, что у меня все чаще ноет в левом подреберье и временами становится трудно дышать? Зачем ему знать, что Сеня, его ближайший друг и правая рука, отдал приказ отгрузить огромную партию товара какой-то неизвестной фирме, а когда я выяснила, что оплата к нам так и не поступила, исчез в неизвестном направлении?

Это я виновата: проворонила, недосмотрела, не проконтролировала. Могла заметить, что Сеня давно крутит какие-то хитрые делишки, — и не заметила. Могла предотвратить откровенный грабеж фирмы — и не предотвратила. Значит, мне самой и выкручиваться.

И я выкручивалась. Улаживала скандалы с постоянными клиентами, которые из-за Сениной аферы не получили товар вовремя, брала кредит в банке, нанимала дополнительный персонал для работы во вторую смену, затыкала дыры, как могла.

А проблемы росли как снежный ком. На месте одной только что залатанной дыры тут же расползалась другая, и я, собрав остатки сил, бросалась на новые и новые амбразуры. А струна звенела все выше и громче, и боль в левом боку становилась все сильнее…

До Пашиной выписки оставалось всего несколько дней, и мне уже казалось, что все обойдется, когда случилась новая беда: ограбили склад. Я узнала об этом утром, как только приехала на работу.

Вывезли все подчистую, — сообщил мне завскладом Аркаша, и никаких признаков огорчения на его лице я почему-то не заметила, словно он не о случившейся с нами беде докладывал, а о страданиях какой-нибудь сериальной Вики Прутковской.

И как-то слишком поздно пришло в голову, что этот самый Аркаша — муж Сениной племянницы, а значит, его давно нужно было взять на заметку. Упустила, все упустила. Довела фирму до разорения, уничтожила все, что Паша столько лет создавал с нуля. Господи, ну как я ему в глаза смогу смотреть после этого?!

Следующей мыслью было: надо сказать Гале, пусть немедленно вызывает милицию, может быть… Но озвучить ее я так и не смогла. Струна лопнула, грудную клетку пронзила нестерпимая боль, и сразу стало нечем дышать.

Екатерина Юрьевна, что с вами? — испугался завскладом. — На вас лица нет. Галя! Галя!

Примчалась Пашина секретарша. Быстро сориентировалась, сунула мне под язык нитроглицерин и вызвала «скорую». Из дальнейшего я мало что помню, разве что пожилого санитара, который помогал Гале укладывать меня на носилки, и потом еще врача в «скорой», который заставлял разжевывать какие-то удивительно горькие таблетки.

Кроме этого в память врезался только пронизывающий озноб (это при летней-то жаре!), льющийся по телу холодный пот и страх — жуткий ужас неотвратимо надвигающейся смерти. Такой ужас, что я и сейчас стараюсь об этом не вспоминать. Потом мне объяснили: так бывает от общего кислородного голодания…

На следующий день ко мне в палату пустили Пашу. Он все еще сильно прихрамывал, но вместо больничной пижамы, к которой я успела привыкнуть за последние три месяца, на нем был обычный костюм. «Выписался раньше времени», — поняла я. Муж сел рядом, осторожно взял меня за руку, прижал к своей щеке и долго не отпускал. «Что с фирмой?» — хотела спросить я, но язык не слушался.

Все нормально, — догадался Паша. — О фирме можешь не беспокоиться. И Сениными делами, и складом уже занимаются серьезные люди. Все будет в порядке, главное, чтобы ты…

Голос мужа дрогнул, и он отвернулся, чтобы не показывать мне своих слез. Совсем как я из прошлой жизни: всегда изо всех сил сдерживалась, чтобы не дрогнуть, не заплакать, не показать, что мне больно. Справиться, добиться, преодолеть. Быстрее, выше, сильнее

 

В новой моей жизни уже не было ни боли, ни вершин, которые нужно покорять, но слезы сами лились из глаз — светлые, легкие слезы, и я впервые за тридцать три года их не стеснялась. Паше я не стала ничего объяснять. Зачем ему знать, как чувствует себя человек, заглянувший в глаза смерти и осознавший, что всю предыдущую жизнь прожил неправильно: стремился к не имеющим никакого значения целям, преодолевал никому не нужные рубежи, понапрасну разбивал в кровь колени и натирал до кровавых волдырей душу…

Как это просто, оказывается… Важно быть не лучшим или худшим, хорошим или плохим, победителем или проигравшим. Важно просто быть. Жить. Дышать. Любить…

Я ничего не стала объяснять, но Паша и сам все понял. И сказал:

Глаза у тебя, Катюша… Совсем другие стали…

Я выздоравливала долго и трудно, как будто организм взял отгул за все предыдущие годы сумасшедших нагрузок. И самым сложным были не постоянные приемы лекарств, осмотры врачей и ЭКГ — самым сложным было смириться с собственной беспомощностью и пассивностью. Избавиться от привычки взнуздывать себя, как лошадь, и добиваться результатов любой ценой. Вставать мне разрешили только на седьмой день, и беспокойные мозги сразу стали прикидывать, как бы отправиться на прогулку в больничный дворик, а еще лучше — в соседний парк.

Но сердце шевельнулось в груди, как чужой неопознанный объект, и все наполеоновские планы по покорению окружающего пространства сразу отпали. И пафосная фраза «Надо слушать свое сердце» теперь обрела свой подлинный, совсем не патетический смысл. Научиться слушать свое сердце для меня означало заново научиться жить. Жить по новым, пока еще неизвестным принципам, которые предстояло открыть.

А на десятый день мне разрешили пройтись по коридору. Если бы вы знали, какой это длинный маршрут — из конца в конец стандартного больничного коридора и как важно, когда ты преодолеваешь его не одна, а опираясь на твердую руку любящего и любимого мужчины!

Время в больнице течет совсем по-другому, как будто ты не просто выпадаешь из привычного ритма, а попадаешь на другую планету, где все другое — сила тяжести, ощущения тела, звуки и запахи… Время там делится на короткие и длинные отрезки — от пробуждения до обхода, от обхода до завтрака, от завтрака до процедур, от процедур до обеда, от обеда до прихода мужа… И каждый отрезок, каждый промежуток времени ощущается почти физически, как будто время течет не само по себе, а прямо по венам — то густое и тягучее, то стремительное и нервное. А еще кажется, будто время отмеряют не стрелки часов, а удары сердца. И в минуте шестьдесят вовсе не секунд, а толчков этого такого выносливого и такого ранимого органа…

Мы все, что смогли, сделали. Остальное зависит от вас, — напутствовал меня при выписке лечащий врач, Николай Ильич. — Инфаркт — это не приговор. Будете вести себя правильно — будете жить долго и счастливо.

Буду, — кивнула я.

За полтора месяца у меня было время все обдумать и решить, что теперь правильно, а что — нет, что главное, а что — второстепенное. К главному, как выяснилось, относилась наша с Пашей семья, родители, которых я не навещала уже несколько лет, поглощенная текучкой «неотложных» дел, и… я сама. А в разряд второстепенного, неважного и даже ненужного попали рекорды и достижения, работа на износ, прирост прибыли, коэффициенты рентабельности, планы развития предприятия и все прочее, что столько лет составляло главное содержание моей жизни.

Самым же главным в новой жизни, начавшейся после инфаркта, для меня стал ребенок, которого я так и не успела родить. Ведь если верить народной мудрости, то даже мужчина, не родивший сына — сколько бы деревьев он при этом ни посадил, сколько бы домов ни построил и сколько бы денег ни заработал, — не до конца выполнил свое предназначение на Земле. Что уж тогда говорить о женщине…

Да ты с ума сошла! — в один голос говорили мне подруги и приятельницы, знакомые и родственники, близкие и дальние. — Тебе о сердце надо думать, а не о ребенке!

Смешные… Ну как им объяснить, что думать надо не о сердце, а сердцем?! Как им объяснить совершенно очевидные вещи? Для сердца нужны не лекарства, а любовь, и только тогда оно бьется без сбоев, когда ему есть для кого биться, есть кому дарить свою любовь, когда оно не рвется на части от нерастраченной нежности, предназначенной крошечному беспомощному существу…

Один только Паша все понял и не стал отговаривать, хотя и переживал за меня страшно.

Я забеременела через год после того страшного дня, когда «скорая» с завывающей сиреной мчалась по улицам к кардиологическому центру, а мне казалось, что это туманные потустронние существа  мчат меня к смертельной воронке, разделяющей жизнь и смерть…

Конечно, почти вся беременность прошла в больнице, под наблюдением врачей, а вместо обычных родов пришлось сделать кесарево сечение. Конечно, опять было много боли и лекарств. И все же это было совсем другое пребывание в больничных стенах — под знаком счастья. Счастье жило и развивалось во мне, толкалось ножками и ручками, не давало спать по ночам. Его маленькое сердце билось в унисон с моим. И когда это счастье по имени Ванечка появилось на свет божий, во мне окончательно умерли перфекционистка и максималистка. Потому что маме не нужно стараться быть самой умной, самой сильной, самой богатой или самой красивой. Для своего ребенка она и так самая-самая

И когда я смотрю на свои фотографии двухлетней давности, на эту еще здоровую женщину без рубца на сердце и шрама на животе, мне ее очень жаль.

 

Екатерина О., 35 лет,  домохозяйка

Загрузка...